Она мне рассказала однажды, что во время репетиции была в таком возбуждении, что у Нее случился оргазм от того, что кто-то оттянул и отпустил лямочку Ее сарафана. Можете себе представить, как болезненно сжалась внутри меня моя воспаленная ревность. Я стал еще невыносимее, стал «ревновать к стульям».
Меня в Ней всегда изумляло целомудрие. Оно меня всегда возбуждает, а порочность, опытность отпугивают. Видимо, я по своей природе разрушитель, как Ставрогин, меня тянет к себе непорочность. Каждый раз, когда занимаешься с Ней любовью, ты Ее разрушаешь. Каждый раз лишаешь Ее невинности. Целомудрие, с которым Она относилась к эротике, Ее женственная покорность возбуждали меня необычно. Оргазм, я думаю, есть высшая форма беззащитности. Момент самой большой слабости человека. В этом и заключается интимность. Но мужчина атавистически создан как воин, как воплощение грубой силы, а женщина — как носительница жизни. И если мужчина чуть ли не сразу после оргазма готов отряхнуться и, схватив дубину, охранять выход из пещеры, то женщина пребывает в этом состоянии достаточно долгое время. Точнее, женщина той психофизической конструкции, которая мне близка. Есть женщины и иного рода: они, как мужчины, могут отряхнуться и бежать дальше. Но мне нравятся те, которые остывают долго, которые лежат с полуулыбкой на лице и прикрытыми глазами и дают тебе ощущение, что только ты, ты один можешь доставить это почти смертельное счастье их мягкой и теплой сущности.
Ну, хватит о плотском. Теперь о более высоком. Она способна молчать вместе с тобой — редкое достоинство. Она говорит мало... Нет, бывают моменты, когда Она тараторит без остановки, это естественно для женщины. Но Она может и часами молчать, причем не потому что Ей скучно, и это всегда захватывающее молчание.
Мы приехали в Париж, устроились переночевать, я проснулся очень рано — Она спала мертвым сном. Как бревно. Нет, как ребенок. Удивительная вещь, воспитанная матерью (отца у нее не было — любовь к матери беспредельна): мама очень уважала чужой сон, никогда никого не будила. В нашей семье уважения ко сну не было никакого. Мой папа приходил, всех будил, грохотал: «Вставать! Вставать! Вставать!..» Она вся в свою мать. Если кто-то спит в доме, Ее не слышно. Ты еще не спишь, но Она думает, что ты спишь, и боится пошевелиться.
Накануне вечером мы читали стихи. Она очень любит стихи. Во мне проснулись мои старые клише. Когда влюблен — вспоминаю стихи, не влюблен — забываю их. Я вспомнил все стихи, которые читал любимым женщинам и двадцать, и тридцать, и сорок лет назад. Мы лежали в постели, начинался пепельно-серый рассвет, Она спала.
Я смотрел на Ее детское, страстно спящее лицо (замечательно у Пастернака: «Как только в раннем детстве спят») и вдруг почувствовал пространство этой женщины. По-другому тут не скажешь. Я вдруг почувствовал, что вошел в Ее душевное пространство и оно огромно. В него вмещается любовь, нежность, знание, романтика, чистота, верность, дружба, человечность, честность. Я вошел в храм. Это ощущение повергло меня в смятение. Я никогда не задумывался о людях с этой точки зрения.
Я стал вспоминать, в каких еще человеческих пространствах мне когда-либо в жизни случалось бывать. Нет, такого пространства у меня никогда прежде не было. Были другие, все были тесноваты, с небольшой кубатурой. У Нее пространство было огромно.
Потом Она поехала на съемку, Ее утвердили в роли. Мы почти каждый день разговаривали по телефону. Она говорила, как Она скучает. Ее партнером в фильме был очень интересный юноша, красивый, талантливый. Я не мог к Ней приехать — не позволяла работа. Потом Она вернулась, и на лице Ее было волнение. Я всегда знал, когда Она волнуется. От волнения Она вся покрывалась влагой.
Я всегда Ей очень верил. Когда я увидел эти взволнованные влажные руки и этот взгляд, я понял: случилось что-то страшное.
— Что-нибудь случилось? — спросил я.
Она кивнула.
— Ты влюбилась.
Она покачала головой.
— Еще хуже.
— У тебя был роман.
Она опустила голову.
Я собрал вещи и ушел. Она не сказала ни слова...
...Нет, было не так.
Я начал снимать картину. Она должна была продолжать учиться. На картине у меня появилась ассистентка, молодая, красивая, деловая. Она так за мной ухаживала! Я почувствовал, что есть, наконец, человек, с которым я ничего не должен делать — все делается само. Вдобавок она говорила на трех языках без акцента. Я почувствовал, что появилась женщина, которая облегчит мне жизнь, которую, уж точно, не надо будет ревновать. Настоящая жена художника. Не актриса. Такая жена в результате появилась у Бергмана, после того как его женами были Биби Андерсон и Лив Ульман, у Вайды, после того как у него была Беата Тышкевич. Появилась очаровательная женщина, которая могла вести все твои дела, отвечать на все телефонные звонки, с которой можно было не заботиться ни о чем, кроме творчества. К тому же в каком порядке все шкафы, телефонные счета, бумаги! Бесценное качество спутницы жизни.
Я понял, что должен отпустить свою любовь. Она для меня слишком молода. Я сказал Ей, что живу с другой женщиной.
Но картина кончилась. Ассистентка уехала к себе в Италию. Наши отношения прекратились. А Она... Она нашла себе молодого человека.
И опять я остался один. Я вспомнил Ирину, синеглазую мать моих двух дочерей. Когда мы расставались, она говорила:
— Как ты не понимаешь, что делаешь? Старый, кому ты будешь нужен? Ты умрешь один. Некому будет за тобой ухаживать.
Да, может быть, она была права. Много раз в жизни я оставался один. Только теперь мне уже не двадцать, не тридцать и даже не пятьдесят. Лежу в кровати Всегда во времена бессонницы я пытаюсь согреться, поджимая ноги к подбородку. Слышу над головой мамин голос.
Я вижу себя пятилетним мальчиком, лежащим на теплой, нагретой за день круглой земле, на которой живете вы, мои читатели, мои други и недруги, мои человеки. Мне становится тепло и покойно под звездным небом, и, засыпая, я повторяю вслед за мамой:
— Спи, мой Андрончик... Спи, мой единственный... Спи, мой любимый...
...А может быть, все-таки мы так и не расстались? Может быть, вместе прожили долгие годы, доставив друг другу так много счастливых минут...
Вместо заключения
Есть в деревне Уборы Одинцовского района под Москвой, церковь ХVII века, изумительной красоты, работы крепостного архитектора Бухвостова. В конце 60-х я снял там один из самых поэтичных кадров «Дворянского гнезда» — прогулку Лизы и Лаврецкого. К тому времени церковь уже подновили. А в начале 50-х она стояла разоренная, облупившаяся, зияющее напоминание о варварстве коммунистов.
В церкви тогда был сеновал. Хорошо, что не хлев и не гараж. Все-таки было чисто, пахло душистым сеном, жужжали шмели. Одним из любимых развлечений ребят с Николиной горы было пробраться через окно в церковь, залезть на хоры и прыгать вниз, соревноваться, кто выше залезет и сиганет в мягкое пыльное сено, принимающее бережливо потные детские тела. Визг, крики, смех... Потом приходил сторож и палкой гнал всех прочь.
