Обед прошел очень оживленно в искренней беседе и сопровождался теплыми речами с призывом к единению. Особенно оживлен был Рябовол и много говорил о необходимости покончить распри и договориться до хорошего конца.
Он уверял, что едет в Ростов, с целью воздействовать на непримиримую часть кубанских делегатов (Макаренко и К°) в духе разумной уступчивости.
Обращаясь к моей жене, Рябовол несколько раз повторил: «Я знаю, что вы и Александр Петрович (это мое имя) меня не любите, но подождите, скоро мы будем друзьями». И просил оставить у себя на память о нем очень изящно сделанную металлическую зажигалку.
14 июня 1919 г. Рябовол был убит в вестибюле гостиницы «Палас» в г. Ростове-на-Дону, куда он вечером ходил с какой-то дамой.
Казаки приписывают это группе неизвестных офицеров Добровольческой армии.
Если это верно, то нужно сознаться, что убийством Рябовола были достигнуты результаты неблагоприятные. Рябовол появился в ореоле мученика, а его место, как увидим ниже, заняли лица, имеющие все его недостатки и не обладавшие его достоинствами.
Примерно около половины ноября 1917 г. сформировано было новое правительство, во главе которого стал Л. Л. Быч. Роль, значение и деятельность этого политического деятеля будут выясняться попутно с изложением событий.
По кубанской конституции правительство это было поставлено вне всякой зависимости от атамана и было подотчетно Законодательной Раде.
Между традJI. Бычиционно-историческим представлением об атамане и атамане, созданном ухищрениями Ивана Макаренко и его присных, ничего общего не было. Соглашаясь на принятие должности атамана, я, конечно, учитывал трудность своего положения, но тогда мне верилось, что любовь к краю и опасность, непосредственно ему угрожающая, устранят всякие интриги на почве несовершенства конституции. Я тогда думал, что если не чувство долга, то чувство самосохранения заставит всех работать на пользу края и родины.
Оппозиционная группа, потерпевшая неудачу на выборах, злорадствовала, ждала неминуемых конфликтов между атаманом и правительством, и считала, что «атаману останется только прием парадов».
Но это было все-таки не совсем так. Атаман был главой всех воинских сил на территории Кубани. Атаману принадлежало право назначения всех должностных лиц в крае. Атаману предоставлялось право помилования. Правда, без скрепы соответствующего «министра» распоряжения атамана силы не имели, но в делах военного управления «штатские» правители плохо разбирались и первое время в них не вмешивались.
Революцию я считал стихийным народным бедствием; «углубление» ее считал безумием и преступлением, никаких положительных завоеваний революции я не ждал.
Возможности какой-либо творческой, созидательной работы я не допускал.
Роль всякого порядочного человека мне представлялась такою, какая бывает во время приближения пожара, наводнения или эпидемии. Нужно было спасать, что можно, нужно ставить заградительные плотины, принимать меры от заразы.
Я никогда не допускал мысли, что русская революция может протекать по каким-либо заранее намеченным руслам той или иной политической программы, что ею будут руководить идейные люди, что она будет повторением великой французской революции.
Мне представлялось бесспорным, что Россия будет переживать бедствия, однородные с эпохой смутного времени, времени бунтов Стеньки Разина и Емельяна Пугачева.
Я считал, что благо, которое может оказаться в результате столь ужасного стихийного движения, будет куплено ценой такого человеческого горя, крови и страданий, что лишь в безумной, забытой Богом голове маньяка может родиться идея революции в такой стране, как Россия. И действительно, вся Россия, в частности и Кубань, обратились временно в дом таких маньяков.
Когда «демократы» всех рангов и калибров кричали: «Всякий народ имеет право на революцию», «Да здравствует великая русская революция», «Да здравствует пролетариат», «Вся власть народу» — мне хотелось крикнуть: «Караул»!
Но я был призван к руководящей роли, нужно было сохранить спокойствие, нужно было вести себя, как ведут врачи в психиатрической больнице.
Самое главное внимание пришлось все же обратить на организацию военной силы.
Я надеялся, что если хоть десятая доля того, что говорили нам делегаты с фронта, подтвердится и если наши строевые части вернутся не разложенными большевистской пропагандой, то мы будем спасены. Но в этом отношении нас ожидали глубочайшие разочарования.
Как я уже говорил, мы пока что удачно справлялись при наличии очень ограниченных сил екатеринодарского гарнизона с нашествием большевистских воинских банд и держали глухо будирующие слои неказачьего населения в рамках приличия. Но с каждым днем делать это становилось все труднее.
Кубанское правительство, Законодательная, а потом и Краевая Рады стали на определенный путь безусловного непризнания большевистской власти и ввиду падения Временного правительства резко отмежевались от советской России.
Единодушие и твердость, с которой кубанцы стали на этот путь, во многом обязаны Л. Л. Бычу. Нужно отдать ему справедливость — наиболее сильные и горячие его речи сказаны им, были в период успеха большевиков и отличались беспощадной критикой их программы. Быч если не убедил, то заставил замолчать не только у себя в правительстве, но и в обеих Радах слабых или уже распропагандированных членов Рады, склонных к примирению с большевиками и совместной с ними работе, что было им ярко выражено в его речи на заседании Краевой Рады 12 декабря 1917 г.
Позиция, занятая казаками, обострила их отношения с кубанскими большевиками, которые надеялись еще на разложение Рады. Они стали, в свою очередь, организовываться в районах, где преобладало иногороднее население.
В поселке Гулькевичи появился некто Никитенко, который успешно объединил рабочих, служащих в окружающих Гулькевичи больших хозяйственных экономиях известных овцеводов Петрикова, Меснянкиных, Николенко, Пеховских и других. К нему примкнули подонки всех иногородних в станицах, а также большевики соседних сел Ново-Михайловского и Кубанского.
Никитенко называли комиссаром всего района, и популярность его росла.
По просьбе управляющего свеклосахарным заводом графа Воронцова-Дашкова и землевладельца Меснянкина на станции Гулькевичи была поставлена полусотня Черкесского полка для охраны от начавшихся грабежей и насилий. Но вскоре мне донесли, что по распоряжению Никитенко горцы обезоружены, а некоторые из них арестованы, ружья и патроны розданы жителям поселка Гулькевичи.
