Варвара Малахиева-Мирович - Хризалида. Стихотворения

Не задуй моей лампады,
Не гаси моей свечи,
Дел не надо, слов не надо.
– Веруй, мучайся, молчи.

Только в смерти Божье слово
Разрешит нас до конца
От меча пути земного,
Нам пронзившего сердца.

Ночи стали холоднее,
Звезды меньше и бледнее,
Все прощания легки,
Все дороги далеки.

Крики жизни дальше, тише,
Дым кадильный вьется выше.
И молитва в час ночной
Жарче солнца в летний зной.

Всё, чему увять – увяло.
Всё земное малым стало.
И с далеких берегов
Неотступный слышен зов.

В бессолнечной угрюмости осенней
Тяжелая свинцовая вода,
Как счастья, ждет волны оцепененья
И панциря из голубого льда.

Скуют тоску могучие морозы,
Былую муть заворошат снега.
И белых дней потянутся обозы…
О, как зима долга!..

Точило ярости Господней[75]
Еще не доверху полно,
Еще прольется и сегодня
Убийства древнее вино.

Ты, засевающий над нами
Твои незримые поля
Земною кровью и слезами,
Ты, чье подножие – Земля,

Зачтешь ли ей во искупленье
Ее кровавые ручьи,
И каждый вздох ее терпенья,
И каплю каждую любви?

Грустно без тебя мне, крохотный мой друг,
Проходить песчаными желтыми холмами.
Всё переменилось, всё не то вокруг,
Всюду смотрит осень сизыми очами.

Ветки поредели. Буро-золотой
Скатертью покрылся наш лужок зеленый.
Божия коровка над сухой травой
Зимнего приюта ищет полусонно.

Вот ко мне на палец медленно вползла.
Ухает за дальним лесом молотилка.
Божия коровка, осень к нам пришла,
Божия коровка, где моя могилка?

Ветряные мельницы веют над горой.
Все изломы крыльев так близки и четки.
Слитые с правдивой осени душой,
Мысли так бесстрастны, так просты и кротки.

У пеньков, где вечером ждали мы овец,
Волчьих ягод рдеют злобные кораллы.
Мертвых листьев шорох говорит: «конец».
Звезды твоих глазок говорят: «начало».

Звонят, звонят у Митрофания[77],
В Девичьем плачет тонкий звон.
Чье сердце жизнью смертно ранено,
Тот любит праздник похорон.

Хоругви черные возденутся,
И плащаницы черный плат
Научит плакать и надеяться,
И смертью смерть свою попрать.

Спит твоя девочка там, меж крестами[78],
К ней заросла на кладбище тропа.
Бродит другая нездешними снами,
Третья под церковью бродит, слепа.

Всех ты баюкала песнями нежными,
Всех ты оплакала в ночи без сна.
Приняло ль сердце твое Неизбежное?
Выпило ль чашу до дна?

Свечечку тонкую перед иконою
В день погребенья Христа
Молча затеплишь с земными поклонами,
Стань с Богоматерью возле креста.

Кто счастливей этой нищей[79],
Что к Почаеву ушла?
Ей не нужен кров жилища,
Мир и все его дела.

Корка хлеба, Божье слово
От монаха иль дьячка,
Ноша бремени земного
Ей, как сон, уже легка.

Все морщины как улыбка,
Тихий свет идет от глаз.
«Там по трахту грабят шибко,
Отберут твой рубль как раз».

И даяния на свечи
Юродиво не взяла.
Подняла суму на плечи,
Поклонилась и ушла.

Перед ней не наши зори
И не наши небеса.
И какие явит вскоре
Смертный час ей чудеса…

Да будет так. В мистерии кровавой[80]
Согласна ты мечом закланья быть.
Так суждено. И есть у сердца право,
И кровь и смерть переступив, любить.

Да будет так. Но снилось мне иное:
И ты, и я торжественным путем,
Предав земле сожжение земное,
В далекий Монсальват идем,

Где, Грааль святой ревниво сохраняя
И не сходя с заоблачных вершин,
Тебе и мне дорогу озаряет
Грааля рыцарь Лоэнгрин.

Зачем ты ко мне наклоняешься
И в глаза мне глядишь горячо?
И так долго со мною прощаешься,
И целуешь еще и еще?

Или сказка твоя недосказана,
Или там, где ее эпилог,
Повернется Судьбой еще разное
На распутье минувших дорог?

И на первой измена мне встретится,
И разлука, и гибель моя.
На второй твоя гибель наметится,
А на третьей – твоя и моя.

Зацвели мои белые тернии,
Заалела закатом река.
И печаль, как молитва вечерняя,
Мне сладка.

Златоверхая церковь над кручею,
Замирающий звон
Овевает надеждой певучею
Жизни сон.

Там вдали, где в зарю облекается
Белый ангельский клир,
Боль земная вся претворяется
В ясный мир.

Я тебя не знаю, я тебя не знаю,
Чем была, чем будешь, кто ты, жизнь моя.
Только знает кто-то, в сердце умирая,
Что, со мною слитая, ты была не я.

Солнце и движение. Муки и утраты,
Дальние и высшие, светы и мечты,
Отдаю тебе я полно, без возврата,
И смеюсь, и знаю: я была не ты.

Кукушка летала,
Деток созывала,
Сидя на березке,
Слезки проливала.

Кукушкины слезки
Выросли потом
Золотым ковром.

Прилетали детки.
Кто сидит на ветке,
А кто на суку.
Все кричат «ку-ку».

На ковер слетали,
Слезки поклевали.

Воет ветер неуемный[81],
Бездорожный и бездомный,
Бьет и рвет железо с крыши.
Отвечает сердце: «Слышу.
Это голос тьмы беззвездной,
Бесприютность тучи слезной,
Далей черное кольцо,
Смерти близкое лицо,
Это стуки топора…
Тише, тише – спать пора».

Тоскует дух, и снятся ему страны[82],
Каких в пределах жизни нет.
Но в час, когда сквозь алые туманы
В речной дали пурпуровый рассвет

Конец бессонной ночи возвещает,
Там, на востоке, тонких облаков
Живое золото, как остров, возникает,
Над океаном призраков и снов.

Припав к нему в томленьи беспредельном,
Забытый рай на миг я узнаю.
И всё, чем сердце ранено смертельно,
Звучит как пенье ангелов в раю.

Но крепнет день, и гаснет рай мой дальний,
И лишь перо жемчужного крыла
Плывет в дали безбрежной, беспечальной,
Куда и жизнь ушла.

Ходят стаями и парами,
Одиночками бредут
Колеями душно старыми,
На ногах веревки пут.

Цель указана, приказана:
Размноженье, труд, покой.
Навсегда глаза завязаны
Чьей-то тяжкою рукой.

И просторов Бесконечности,
Голубых воздушных рек,
Солнца Жизни, далей Вечности
Не видав, уснут навек.

На Илью Пророка сын мой родился[83].
Без чувств я лежала, в бреду сгорая.
Слабый ребенок тут же крестился.
Белая рубашка, лента голубая.

Священник, подруги, все мне пророчили
Страшное что-то. И были сны:
Месяц не месяц, серпик отточенный
На небо вышел. И с левой стороны.

Спрашиваю я Пресвятую Деву:
Кого этим серпиком будут жать?
А она говорит мне тихонько без гнева:
Сына и грешную мать.

Душно мне, родненький, сын мой Иванушка,
Тошно, и нету в груди молока.
Ранней зарей на лесную полянушку
Выйду с тобой на руках.

Белой росой напою ненаглядного,
Трав чудотворных нарву…
Что это? Юного, крепкого, стройного
Вижу тебя наяву.

Ты ль надо мною любовно склоняешься,
Перстень в руке задрожал.
Ты ли со мною, мой сын, обручаешься,
Ты ль женихом моим стал?