Рая познакомилась с Даниилом на проводах дяди, уезжавшего в командировку и, несмотря на неодобрение родителей, быстро вышла за него замуж.
Увы, надежды Раи на красивую жизнь не оправдались. Ей пришлось кончать бухгалтерские курсы и поддерживать семью. В 1936 году, когда казалось, что после неудачной операции и восьми лет брака детей у нее уже не будет, родилась дочь Ирэн – Рена. В 1938 году Даниила посадили – за растрату. Если бы за политику, то это могло быть и десять лет «без права переписки»[42], а так, «для социально близких» – всего пять лет. Во всяком случае, он после освобождения был уже непризывного возраста и, будучи все-таки призван в армию, скорее всего на фронт не попал. А его дядя прошел всю войну врачом; после войны работал в Киеве и даже имел частную практику.
Боня, после непростого выселения Абрама Айзенберга, жила, скорее всего, в спальне. Она была самой умной из детей и тянулась к знаниям больше, чем остальные. Для того, чтобы иметь возможность учиться, пошла работать. Работа должна была быть грязной и тяжелой, иначе рабочий стаж получить было трудно. Правда, в конце трудовой деятельности она уже выполняла работу чертежницы, а кем при этом числилась, не знаю. После получения рабочего стажа Боня поступила на рабфак Киевского Политехнического, а затем и на престижный механический факультет. Получила диплом инженера механика-конструктора. Но профессиональные перспективы не оправдались. Пришло время строить семью.
Ее избранником стал выпускник автотракторного факультета Сельскохозяйственной академии Симон Ковлер. Отец у него был портным, и жили они неплохо – с домработницей, в хорошей квартире в центре города, со стильной мебелью. Поступить в Сельхозакадемию (тогда Сельхозинститут) было проще, чем в Политехнический, из которого он образовался. Но обойтись без рабфака не удалось.
Сеня учился хорошо и мог рассчитывать на аспирантуру. Но вскоре после начала трудовой деятельности его послали на работу во Владивосток, в район Второй речки, где находились известные лагеря (там погиб Осип Мандельштам), промзона и много автотранспорта, которому приходилось работать в условиях бездорожья. Усиленными темпами воссоздавался Тихоокеанский флот. Симон, которого все уже называли Сеней, на работе отличился и вскоре стал заведующим отделом управления Тихоокеанского флота по эксплуатации транспорта.
Боня последовала за мужем, но настоящей работы по специальности не было – все конструировалось на Большой Земле. Жили, естественно, в бараке. Боня очень скучала по цивилизации и решила вернуться в Киев. Сене работа нравилась, но он с женой расставаться не хотел, и воспользовался одной из редких возможностей (да еще перед ожидаемой войной с японцами) уволиться с Тихоокеанского флота. Сеня был вольнонаемным, а в тридцатых годах льготы для научных работников были большими[43], и он по конкурсу стал старшим научным сотрудником киевской Сельхозакадемии.
Кстати, в Сельхозакадемии преподавал единственный, добившийся успехов на научном поприще родственник, профессор. Ну, вот его-то, как выдающегося и «постригли» – в 1937 он сгинул как троцкист. О нем не упоминали десятилетиями и ни его фамилии, ни степени родства я не запомнил.
После замужества Боня, скорее всего, жила с Сеней у родителей мужа на Пушкинской 39, или в детской комнате дедовой квартиры (Боня из квартиры не выписывалась). Папа жил с родителями в гостиной до двадцати лет, пока не уехал в Ленинград.
Говорили, что самый младший из детей – Абрам, мой папа, был любимцем своей мамы – бабушки Веры Абрамовны. Нежные посвящения ей на его фото я видел. Но знаю также, что папины второй и третий инфаркты были связаны с квартирой и письменными жалобами бабушки в инстанции (думаю, не без влияния тети Раи) на «ненадлежащее содержание». Бабушка, видимо, считала, что вся квартира все еще ее. И сын тоже принадлежит ей, а не пришлой «белогвардейской» дочке. Детей Абрама и Бони она настоящими внуками не считала. Ее внучкой была Рена; ради нее она была готова на многое.
Синдром бывшего благополучия хорошо описан в книге Алексея Симонова «Парень из Сивцева Вражка». Его бабушка, бывшая княжна Оболенская, требовала от своего сына, поэта и сталинского любимца Константина Симонова, создания условий, намного лучших, чем позволял ее и ее мужа (отчима поэта) социальный статус. Обосновывала она это так. «Я родилась и выросла в условиях, когда (до замужества – О.Р.) даже сама не раздевалась. В детстве и юности твоим комфортом были моя забота и любовь. Мне хочется, и я честно на это имею право, пожить так, как живет мой сын, которого я вырастила».
У бабушки Веры запросы были скромнее, но и она считала, что гостиная, которую для нас, как для семьи офицера-фронтовика, с большими трудностями освободили от жившей там семьи – принадлежит ей, и она пустила нас туда временно жить. Ордер все-таки выписали на папу. А бабушка, хотя была прописана в комнате тети Раи, спала у нас, отгородив свою кровать с никелированными шариками старой ширмой.
После войны в 1946 году мы приехали в Киев втроем, но скоро к нам присоединилась буба, так как мама в мае 1947 года родила Таню.
Речи о том, чтобы бабушка Вера помогала с младенцем, даже и не возникало.
Она была деловой женщиной и в молодости много занималась лавкой.
Однажды, когда маленький Абрам держал ее за пуговицу пальто и не хотел отпускать, она оторвала пуговицу, оставив ее в руках сына, а сама ушла по делам. Заниматься делами ей не было необходимости, но она это делала по призванию. Говорили, даже хотела накопить денег и открыть собственное дело, или стать гильдейской купчихой.
Папа вел жизнь обыкновенного еврейского мальчика. Ходил в хедер. Учил Тору, естественно, на древнееврейском. Бегал среди биндюжников и их лошадей. Любящий отец подарил ему жеребенка, но тот не признавал фамильярностей и лягнул папу в лоб. И чуть не убил. С тех пор у папы на лбу был бандитский шрам. После войны он смотрелся как одно из ранений и расспросов не вызывал. В начале двадцатых началась учеба папы в трудовой школе. После ее окончания нужно было приобретать надежную и полезную профессию, и папа поступил в строительный техникум.
Многие его друзья оттуда. Преподавателей папа тоже помнил, особенно математика, который ставил двойки за простые описки, приводившие к неправильному результату. «Тому, на кого упал потолок в построенном вами доме, все равно из-за чего он упал – из-за описки, или из-за того, что вы не понимаете тонкостей стереометрии». Преподавателем он был, как говорится, от бога, и у него были ученики, ставшие известными учеными. Среди них, например, специалист по динамике ракет Илья Раппопорт и знаток прочности бетонных конструкций Юзик Улицкий (по его книге через двадцать лет училась сестра Оля). Близким к папе был Гриша Стрельцесс – ведущий инженер в «Теплопроекте».
Дед Ефим Наумович и папа около 1921
Уже в техникуме ребята начинали работать и после его окончания неплохо зарабатывали. Во всяком случае, они ходили в театры и рестораны. Одна из историй тех лет связана с желанием жениться одного из приятелей. Девушка была малознакомой, и друзья посоветовали ее проверить. Обычно в опере они сидели в партере или в ложах бенуар. В очередное посещение оперы «жених», помахав друзьям рукой, повел ее по лестнице выше. «Ах, мы будем в бельэтаже? – Как интересно». Пошли выше. «Идем в первый ярус? Оттуда, наверное, хорошо видно всю сцену?». Еще выше: «Ты что, не мог достать приличный билет?». Когда миновали и второй ярус, она, возмущенная, повернулась и убежала в слезах. У кавалера были билеты в партер, куда он собирался спуститься после первого акта. Вопрос о женитьбе был снят. Все знали, что жизнь в любой момент может измениться, и не в лучшую сторону.
Что подвигло папу уехать учиться в Ленинград, не знаю. Может быть, бóльшие возможности для поступления в Ленинграде, может быть, потому, что строительству дорог и мостов в Киеве не учили.
Простимся с Киевом на несколько лет и поедем в …
Как я рада, как я рад,
Я уехал в Ленинград!
Петербург (Петроград) после революции стал проигрывать Москве в соревновании столиц все больше и больше. Только один раз он опередил Москву, и то на один день. Это произошло в январе 1924 года. Город успел подать заявку на увековечивание памяти вождя первым… и на 70 лет потерял свое имя.
К тому времени, когда там появились мои родители, имя города уже стало привычным. Ленинградцы в Союзе считались интеллигентными людьми. Их, по мнению Сталина, было даже слишком много. Он и его окружение, продолжили чистку[44] колыбели трех революций, начатую имядателем и сделали все, чтобы число ленинградцев, и, особенно интеллигентов в нем, существенно сократилось.
Но пока, в начале 30х, Ленинград еще оставался культурной столицей Союза. В нем еще работало много известных ученых, профессоров, писателей, художников, артистов. Но уже был «дан приказ ему на Запад» (на самом деле на Юго-Восток) – в Москву.
