Ознакомительная версия.
Необходимо отметить, что после того как император Николай II возложил на себя обязанности Верховного главнокомандующего, положение на фронте стабилизировалось. Наметились позитивные сдвиги в военных поставках на фронт оружия, боеприпасов и т. п. Наладилась деловая атмосфера в Ставке в Могилеве. Протопресвитер русской армии и флота Г.И. Шавельский об этом писал в воспоминаниях:
«С переездом Государя очень изменились и лицо Ставки, и строй ее жизни. Из великокняжеской Ставка превратилась в царскую. Явилось много новых людей, ибо Государь приехал с большой свитой. Лица, составлявшие свиту Государя в Ставке, делились на две категории: одни всегда находились при Государе, другие периодически появлялись в Ставке. К первой категории принадлежали: адмирал Нилов; свиты его величества генерал-майоры: В.И. Воейков, князь В.А. Долгоруков, гр. А.Н. Граббе, флигель-адъютанты, полковники: Дрентельн и Нарышкин, лейб-хирург СП. Федоров. Министр двора, гр. Фредерикс жил то в Петрограде, то в Ставке. Флигель-адъютанты: полковники, гр. Шереметьев и Мордвинов, капитаны 1-го ранга Н.П. Саблин и Ден чередовались службой. Несколько раз дежурили в Ставке флигель-адъютанты: полковники Свечин и Силаев, а также князь Игорь Константинович. Осенью 1916 года некоторое время дежурил великий князь Дмитрий Павлович. Раза два на неопределенное время появлялся в Ставке обер-гофмаршал гр. Бенкендорф.
Из великих князей в Ставке находились: Сергей Михайлович, бывший начальник артиллерийского управления, Георгий Михайлович, состоявший в распоряжении Государя. Особый поезд на вокзале занимал Борис Владимирович, Наказной атаман всех казачьих войск. Часто появлялся в Ставке Александр Михайлович, заведовавший авиационным делом; реже Верховный начальник Санитарной части принц А.П. Ольденбургский. Не знаю, в качестве какого чина, но почти всегда находился в Ставке Кирилл Владимирович (летом 1916 года генерал Алексеев как-то жаловался мне: “Горе мне с этими великими князьями. Вот сидит у нас атаман казачьих войск великий князь Борис Владимирович, – потребовал себе особый поезд для разъездов. Государь приказал дать. У нас каждый вагон на счету, линии все перегружены, движение каждого нового поезда уже затрудняет движение… А он себе разъезжает по фронту. И пусть бы за делом. А то какой толк от его разъездов? Только беспокоит войска. Но что же вы думаете? Мамаша великого князя Мария Павловна, – теперь требует от Государя особого поезда и для Кирилла… Основание-то какое: младший брат имеет особый поезд, а старший не имеет… И Государь пообещал. Но тут я уже решительно воспротивился. С трудом удалось убедить Государя”), а в ноябре 1916 г. появился и Павел Александрович. Великий князь Михаил Александрович все время находился на фронте»{49}.
Тем временем политическая оппозиция пыталась осуществлять прессинг на царское правительство и втягивала все большее число военных в свою сферу, чтобы повлиять на положение дел в борьбе за власть и усилить свое воздействие. Императрица Александра Федоровна в письме к Николаю II от 20 сентября 1916 г. с тревогой указывала на это явление: «…Пожалуйста, душа моя, не давай доброму Алексееву начать играть роль с Гучковым. Родзянко и тот теперь образуют одно и стараются обойти Алексеева, притворяясь, будто никто, кроме них, не может работать. Он должен заниматься исключительно войною, – остальные отвечают за то, что происходит в тылу…»{50}
На следующий день, т. е. 21 сентября 1916 г., еще одно письмо с ее предостережением: «…Нужно вырвать Алексеева у Гучкова с его скверным влиянием… Родзянко, Гучков, Поливанов и компания интригуют гораздо больше, чем это наружу видно (я чувствую), для того, чтобы вырвать разные вопросы из рук министров»{51}.
О «подрывной деятельности» А.И. Гучкова знали силовые органы царского правительства. Так, например, жандармский генерал А.И. Спиридович характеризовал ситуацию следующим образом:
«В борьбе с правительством весомую роль сыграл Гучков, который вел опасную, конспиративную работу по организации заговора против Государя среди высшего состава армии. В этом деле ему помогал Терещенко. Он с Коноваловым прикрывал революционную работу рабочей группы Военно-промышленного комитета. Рабочие не верили, конечно, ни Гучкову, ни Коновалову, но, признавая их пользу в подготовке революции, шли с ними рука об руку. В данный момент Гучков широко распространял свое письмо к генералу Алексееву, в котором он выступал против отдельных членов правительства. В нем он распространял такие тайны правительства военного времени, за оглашение которых любой военный следователь мог привлечь его к ответственности за государственную измену. И только за распространение этого письма он, Гучков, мог бы быть повешен по всем статьям закона куда более заслуженно, чем подведенный им под виселицу несчастный Мясоедов.
Штюрмер доложил Государю о происках Гучкова и о письме Гучкова к Алексееву.
Государь допросил Алексеева. Тот ответил, что он не переписывается с Гучковым. Этим дело и закончилось. Слабость правительства и генерал Алексеев спасли тогда Гучкова. Верил ли Государь в его революционную деятельность – трудно сказать. Но царица правильно оценила весь приносимый им вред и правильно считала, что его надо арестовать и привлечь к ответственности»{52}.
Со своей стороны заметим, что письмо Гучкова к генералу Алексееву от 15 августа 1916 г. было впервые опубликовано в советские времена. Оно содержало ряд секретных сведений о поставках вооружений и т. п. Вместе с тем в нем Гучков резко критиковал царское правительство: «Ведь в тылу идет полный развал, ведь власть гниет на корню. Ведь как ни хорошо теперь на фронте, но гниющий тыл грозит еще раз, как было год тому назад, затянуть и ваш доблестный фронт, и вашу талантливую стратегию, да и всю страну в то невылазное болото, из которого мы когда-то выкарабкались со смертельной опасностью. …Мы в тылу бессильны или почти бессильны бороться с этим злом. Наши способы борьбы обоюдоострые и при повышенном настроении народных масс, особенно рабочих масс, могут послужить первой искрой пожара, размеры которого никто не может ни предвидеть, ни локализовать. Я уже не говорю, что нас ждет после войны. Надвигается потоп, а жалкая, дрянная, слякотная власть готовится встретить этот катаклизм теми мерами, которыми ограждают себя от хорошего проливного дождя: надевают галоши и раскрывают зонтик»{53}.
Об имеющихся связях между А.И. Гучковым и генералом М.В. Алексеевым имеются сведения в дневниках и воспоминаниях М.К. Лемке. Так, например, в записи от 12 февраля 1916 г. он указывал: «По некоторым обмолвкам Пустовойтенко мне начинает казаться, что между Гучковым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд Михаил Савич[3], а также еще кое-кто»{54}.
Генерал А.И. Деникин определенно утверждал, что борьба «Прогрессивного блока» с царским правительством находила, «несомненно, сочувствие у Алексеева и командного состава». Речи В.В. Шульгина и П.Н. Милюкова 1 ноября 1916 г. в Государственной Думе, свидетельствовал он, «читались и резко обсуждались в офицерских собраниях». Один «видный социалист и деятель городского союза» говорил генералу Деникину, что, побывав впервые в армии в 1916 г., он был поражен, «с какой свободой всюду, в воинских частях, в офицерских собраниях, в присутствии командиров, в штабах и т. д., говорят о негодности правительства, о придворной грязи»{55}.
Как свидетельствовал тот же М.К. Лемке, в позиции М.В. Алексеева отражался необъяснимый паралич воли, поразительный разрыв между пониманием и действием, неспособность взять на себя подлинную ответственность за государственные дела. Так, в беседе Лемке с Алексеевым и Пустовойтенко еще в марте 1916 г. последние, излагая свою точку зрения на положение вещей и их дальнейший ход, говорили, по сути дела, лишь о покорности судьбе. «Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением», говорил Алексеев, но все же «я вот счастлив, что верю, глубоко верю в Бога… Страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой Божьей помощи…»
«Армия наша, – продолжал он развивать свою мысль, – наша фотография… С такой армией в ее целом можно только погибать… Россия кончит крахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломать… Вот тогда мы… поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками». На вопрос Лемке, не принять ли теперь в ожидании такой перспективы меры к спасению того, что можно спасти, «к меньшему краху», последовал ответ: «Мы бессильны… никакими мерами этого нам не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда все начнет валиться»{56}.
Ознакомительная версия.