Ознакомительная версия.
Особенно любили газеты перепечатывать заметки типа «22 марта выехал в Тюмень Гр. Распутин с отцом». Таких заметок не давали даже о передвижении министра внутренних дел России Маклакова — жизнь Маклакова была куда скромнее, чем жизнь Распутина, и хроникёры редко проникали в неё. Расположение Распутина часто значило больше, чем расположение Маклакова или директора департамента полиции Белецкого.
Каждое утро в его квартиру набивалось много народа: генералы сидели на одной скамье с оборванными нищими, юные пугливые гимназистки — с безносыми бородатыми старухами, от которых пахло навозом, блестящие франты, выходцы из высшего света, — с безродными работягами, ночующими в подвалах, худосочные чиновники в протёртых брюках, которым надо было получить хотя бы малую прибавку к жалованью — рядом с людьми, которым ничего не надо было, они оказались в распутинской гостиной только ради любопытства: хотелось увидеть Распутина — тобольского мужика, чьи изречения царица Александра Фёдоровна заносила наряду с изречениями известных зарубежных мудрецов к себе в отдельную книжечку.
В девять утра — иногда на несколько минут позже, но почти всегда в одно и то же время — в гостиной, позёвывая, выскребая из бороды крошки, появлялся Распутин, отвешивал общий поклон:
— Здрассте вам!
Одет он был по большей части в знакомую красную рубаху и чёрные тонкие брюки — суконные, рубчиковые или шёлковые, наиболее подходящие для жаркой погоды и плясок, на ногах красовались лёгкие галоши либо чёрные лакированные туфли: в доме Распутин сапог не признавал, считал их тяжёлой обувью, — и что всем бросалось в глаза, галоши и туфли он надевал на босу ногу и иногда, когда сидел, вытаскивал ногу из галоши и шевелил длинными, покрытыми редким волосом пальцами — это доставляло ему удовольствие.
Если хор голосов, отзывавшихся на распутинское «здрассте вам» был нестройным, Распутин, добродушно щурясь, повторял:
— Здрассте вам! — и снова отвешивал поклон. Выслушав ответ, начинал обход собравшихся.
Он шёл по кругу, останавливался у каждого, заглядывая в глаза, брал заготовленную бумагу, если она была заготовлена, кивал: «Ладно, помогу», или: «Переговорю тут с одним человеком, он может подсобить», — в основном ему подавали прошения о продвижении по службе, о поручительстве в заёме денег под имущество, и старец почти всё выполнял, но случалось, что Распутин останавливался у иного просителя и брал его за пуговицу. Произносил истончившимся, каким-то дырявым голосом:
— Слушай, милый, а ведь я тебе уже два раза помогал... В этом самом... в продвижении по службе. Ты дважды продвинулся, но надежд не оправдал... Ты, б-батенька, знаешь кто? Ты... ты сам знаешь кто! Иди-ка, друг, отсюда и больше не приходи. — Не глядя в бледное вытянутое лицо «не оправдавшего надежд», Распутин двигался дальше — память у «старца» была острой, он помнил почти всех людей, с которыми встречался и имел дело.
Нищим, пришедшим к нему на «утренний приём», он давал деньги — в основном мелочь, но, случалось, доставал из кармана и серебряный рубль — деньги по тем временам немалые — и с размаху, громко, словно грузчик, шлёпал его в протянутую ладонь — жадным «старец» не считался и денег у себя не держал, одной рукой он брал деньги, другой давал.
Часа за полтора Распутин управлялся со всеми, кто находился в прихожей. По свидетельству департамента полиции, который вёл за Распутиным тайное наблюдение, в день у него иногда бывало до трёхсот человек. Потом «старец» уходил пить чай с баранками и вареньем. Больше всего на свете Распутин любил баранки, варенье и семечки.
Варенье для него специально готовили поклонницы, семечки присылали из деревень.
В час дня к подъезду подкатывал автомобиль, за рулём которого сидел шофёр в рыжей непродуваемой куртке и «аэропланных» очках, украшающих мягкий французский шлем. Распутин выходил из подъезда и садился в авто.
Под уважительными взглядами зевак автомобиль пускал кудрявую струю дыма, заставлял людей чихать и морщиться, шофёр нажимал на резиновую грушу клаксона и отъезжал. Распутин отправлялся с визитами к «сильным мира сего» — тем, кто мог дать ход бумагам, собранным во время приёма.
Возвращался он вечером, иногда совсем поздно, часто в подпитии, пахнущий сладкой марсалой или одним из самых любимых своих вин, которое он называл одинаково любовно «мадерцей»:
— Мадерца тоску снимает!
Санкт-Петербург той поры был полон странных людей, многие из которых попали в окружение Распутина — их словно бы течение специально прибивало к квартире «старца», будто сор, иногда они задерживались надолго, иногда пропадали, чтобы потом возникнуть вновь, некоторые же исчезали навсегда.
Одной из главных среди них была, несомненно, Лохтина, «штатская генеральша». Это ей, по преданию, Распутин был обязан грамотой — она научила его из палочек-чёрточек складывать буквы, и Распутин, познав их, долго сидел с изумлённым лицом.
Впоследствии Распутин так и писал — крупными палочками с округлёнными макушками и низами, там, где буквы надо было округлять, с большим количеством ошибок. Он умудрялся в слове из трёх букв сделать пять ошибок: слово «ещё» он писал «истчо». Почти все знаменитые его записки-«пратецы» — послания различного рода начальникам — начинались словами «милай дарагой памаги» — без всяких знаков препинания, и «старец» очень обижался, если его цидулы оставались без внимания.
Генеральша была дамой оригинальной, ходила в белом либо в чёрном цилиндре пушкинской поры, густо красилась, возраста была неопределённого и первой в Питере положила глаз на «старца», трезво оценив его жилистую фигуру, возможности по части разных удовольствий и одновременно — святости, и решила совместить приятное С полезным. Многие считали её сумасшедшей, но Лохтина показала себя далеко не сумасшедшей (хотя годы свои закончила в психиатрической клинике) и на истории с Распутиным сумела сколотить себе немалый капитал. Впрочем, желание получить удовольствие иногда брало верх над разумом, и тогда Ольгу Константиновну одолевали бесы.
Лучшим лекарством от этого был Распутин, он, как никто, умел мастерски изгонять бесов, и Лохтина часто пользовалась «лекарством», но потом надоела «старцу», и он только морщился при виде её.
Однажды она приехала к нему даже в Покровское — прикатила на богатой коляске, увешанной лихо тренькающими колокольчиками, подняв на деревенской тихой улице огромный столб пыли.
Распутин, почёсываясь и зевая, вышел на крыльцо.
— Ну, чего пылюгу подняла?
Лохтина, уловив в голосе «старца» сердитые нотки, бухнулась перед ним на колени, прямо на загаженную курами и поросятами землю:
Ознакомительная версия.
