Из приемной, где мы расстались с Марусей, меня повели куда-то длинными пустыми коридорами и не менее пустынными двориками. Оказалось, печатать пальцы и сниматься. В профиль, в фас. Все деловито и молча. Потом — в камеру. Мой рюкзак, мой милый Сельвинский, мои часы, увы, все было отобрано, о чем я расписалась в толстой книге.
Моя первая камера помещалась внизу, на первом этаже, огромная и мрачная, выкрашенная в коричневую краску. Там можно было поставить по крайней мере восемь коек. Но стояла только одна — моя. И один привинченный к полу столик. И одна табуретка. И один железный бачок, — для мусора, вероятно, решила я.
Два узких, но высоких окна были забраны сплошными глухими щитами, так что только сверху виднелась узкая полосочка неба. На койке был матрас и белье, тоненькая, но все же подушка. Бока у меня болели после деревянных вагонных полок, я с удовольствием растянулась на койке и почти сразу заснула.
Проснулась не то поздно вечером, не то рано утром. Определить было трудно, за окнами было темно.
Проснулась от странных звуков во дворе под моими окнами. Это были шаги. Четкий военный шаг множества ног. Потом — слова команды. Что за слова — не разобрать, но — команда. И — раз, два! Сухой короткий стук!
Сердце у меня остановилось. Расстреливают! Тут, под моими окнами, Боже мой! Никто не кричит, не протестует, не молит.
Опять команда, опять печатают шаг. Так близко. Рядом. Так просто. Господи, как страшно!
Потом я догадалась: конечно же, это была всего лишь смена караула, а вовсе не расстрел!
Но тогда, в ту первую ночь, как все это было страшно!
В моей двери был глазок — кругленькая дырочка, и я видела, как время от времени над ней с той стороны поднималась крышка и к глазку приникал человеческий глаз. Сначала было как-то неловко, неудобно. Но потом — привыкла. Ко всему привыкаешь. И даже приятно было знать, что все-таки ты не одна, что там, за дверью, тоже человеческое существо, хоть и безмолвное.
Утром отворяется дверь и молча ставится половая щетка и совочек. Я догадываюсь, что надо вымести камеру. Но что же тут мести? Никакого мусора нет. Но я все-таки старательно мету, собираю горсточку пыли на совок, ссыпаю в бачок. Дверь снова открывается, совок и щетка забираются протянутой рукой.
— Пожалуйте на оправку! Это значило — в уборную, в которой был такой же «глазок», как и в камере. Но я все равно радуюсь — человеческий голос!
Перед дверью конвойный давал кусочек бумажки. Однажды совсем молоденький конвоир вдруг шепнул мне на ухо: — Барышня, вы бы бачок захватили...
— Что'?. Какой бачок? — не поняла я. — Тссс — испугался конвоир. Я очевидно спросила слишком громко, и покраснев, добавил чуть слышно: — Да мне что… Ведь вам же не хорошо…
Тут только я догадалась каково назначение бачка...
«Оправка» происходила только утром и вечером, но мне и в голову не приходило, что можно воспользоваться этим бачком. Потом, путешествуя этапом по тюрьмам, мне довелось испытать весь ужас жизни в переполненных камерах с одной «парашей» на всех.
Дверь камеры снова открывается и мне на стол кладут одиннадцать папирос.
Молча. Не спрашивая, курю ли я. И почему — одиннадцать?! Тут все загадочно и таинственно. Но раз дали папиросы, почему не закурить? Я же курила раньше. Если курить по одной в час — вот и одиннадцать часов! Стучусь в дверь:
— А спички?
В ответ часовой достает из кармана спички и зажигает одну. И все молча, как немой. Даёт мне прикурить. Спичек, значит, нельзя.
Потом еще раз открывается дверь. Часовой входит, идет к окну и открывает форточку (как будто я сама не могу этого сделать!). Но через час он ее закроет. Проветривает помещение. Так положено. Тут-то, в камере, где никого нет, он уж, наверное, скажет мне, который час.
— Который час? — совсем шепотом спрашиваю я.
— Тсс-с-с-сс!
И все же даже в стены Лубянки прорывается человечность. Открывается дверь:
— Кто здесь на «ф»?
В камере я одна, кто же еще может быть на «ф»?
— Инициалы?
— Фёдорова Евгения Николаевна.
— Соберитесь с вещами!
— С вещами?! Да какие у меня вещи, кроме одного-единственного кожаного пальто! С вещами! Наконец-то! Боже мой, домой! А как же допрос? Ведь еще не вызывали? Ну да потом, из дома вызовут! А почему ночью?
Я спешу, одеваюсь, как попало, не могу попасть в рукав пальто, а он смотрит в глазок, видит эту спешку, волнение, понимает безумную надежду. И вдруг не выдержал — пожалел. Открывается дверь и чуть слышным шепотом он говорит:
— Эта камера велика для вас, барышня. В другую камеру пойдете.
Все плывет перед глазами — стол, койка, дверь. Вот как! Значит, не домой, просто в другую камеру…
Я прихожу в себя. Мы идем коридором, потом поднимаемся по лестнице. Еще поднимаемся, и вдруг выходим на какой-то внутренний балкон, как хоры, по всем четырем стенам большого квадратного зала. Сверху — стеклянный потолок, вдоль хоров двери с глазками и номерами. На каждой стороне по часовому.
Одну из дверей часовой отворяет для меня. Я получила маленькую, подходящую для меня одной камеру. Все здесь новенькое, все блестит. Нежно-зеленая высокая панель, белые стены, паркетный пол, блестящая решетка, которой забран радиатор. Из радиатора приятно тянет теплом. Ведь уже сентябрь — в Москве осень.
Если бы перенести эту комнатку туда, на нашу Скаковую, пристроить к нашим двум — очень бы неплохо получилось. Нам так не хватает лишней комнаты для детей. Окно маленькое, хотя тоже со щитком, но гораздо светлее, потому что это не на первом этаже, а на каком-то высоком. Вот и голубь прилетел и сел на щиток. Почему-то всегда около тюрьмы — голуби. Недаром и Ярошенко нарисовал их под окном с решеткой, помните?
Вот я и день живу в новой камере, и два живу, и три. А на допрос меня все не вызывают — чего же так спешили с моим арестом? Время тянется невыносимо медленно.
Новые страхи — дикие, нелепые — выползают, как серые тени, из углов. Забыли?! Что, если меня просто забыли? Перепутали бумаги, потеряли, и теперь неизвестно, сколько я буду так сидеть. Может быть, месяц? Вон, Маруся в Ростове четыре сидела! Я холодею от страха. Что же будет с мамой? Столько времени нет от меня писем. А потом придет чемодан из Красной Поляны. Она с ума сойдет! И я сойду, или уже схожу?! Я бросаюсь к двери, стучу, кричу:
— Почему меня не вызывают на допрос? Узнайте, сейчас же узнайте, почему меня не вызывают на допрос? Вы слышите, слышите?
За дверью полное безмолвие, как обычно, и я в отчаянии бросаюсь на койку. Но через несколько времени дверь вдруг открывается и мне протягивают лист бумаги, чернила и ручку:
