Коншин возвращается к своим, обдумывая слова Савкина. Не по адресу обратился тот. Что может сделать помкомвзвода Коншин? Эти слова бы комбату, а что он, сержант? Он будет выполнять приказы. Это закон армии!
Чураков и Пахомов лежат, обнявшись, чтоб теплее. Подбросив лапнику, Коншин ложится рядом и прижимается к холодной и влажной шинели Чуракова. Поднимает воротник, подтягивает ватник к лицу, чтоб дышать внутрь и не упускать тепла.
Пахомов открывает глаза.
- Помнишь, Алеха, на учении один из "бывалых" сказал: "Все будет не так. Он как да-аст..."?
- Помню.
- Вот и я думаю... Наверно, действительно будет все не так. Совсем непохоже, совсем другое... - В глазах Пахомыча тоска.
- Чего гадаешь? - просыпается Чураков. - Конечно, будет не так. Придем увидим.
- Ну и бугай ты, Иван! У тебя что, нервов нет?
- Почему нет? Просто раньше времени нечего слякоть разводить. Давайте спать.
Но не спится... А вскоре команда на обед разводит их по своим взводам. Гремит котелками батальон, тянутся все к кухням, от которых пар валом и запах пшенки.
По пути на кухню Коншин видит своего взводного. Сидит тот прямо на снегу, прислонившись к стволу. Рот приоткрыт и как-то обиженно по-детски опущен вниз. Алексей остановился около него, и что-то жалостное входит в сердце, как свое ощущает он и одиночество, и неприкаянность лейтенанта, а тот вдруг всхлипывает во сне, и слеза медленно ползет по щеке.
- Лейтенант! - тянет его Коншин за рукав шинели. - Проснитесь. Обед. Четин открывает глаза, вначале непонимающе глядит на сержанта, потом слабо улыбается. - Давайте котелок, лейтенант, принесу обед.
- Да я сам.
- Сидите, сидите. Я схожу. Вместе и поедим. Хорошо?
- Хорошо, - вроде удивляется Четин. Не балован он вниманием своего помкомвзвода.
Пшенка хоть и жидковата, но горяча, и они молча хлебают ее, закусывая сыроватым полузамерзшим хлебом.
- Я немного виноват перед вами, лейтенант, - начинает Коншин.
Но тот машет рукой:
- Ладно, сержант. - Вытаскивает легкий табак и предлагает Алексею. - Ты лучше скажи, - вдруг переходит он на "ты", - что делать, если и в бою этот Диков откажется выполнять приказ?
- По уставу, лейтенант, командир может и должен даже силой заставить исполнить приказ. Вплоть до применения оружия.
- Это я знаю. - Лейтенант закашливается. Курить он начал только на марше. - Но если и под угрозой оружия... не выполнит, что тогда? Ты сможешь застрелить человека?
- Не знаю...
- А я знаю - не смогу. И что делать?
- Ничего, лейтенант, не беспокойтесь. Я заставлю этого типа делать что положено.
Цигарка у Четина развертывается, табак просыпается.
- Как настроение у взвода?
- "Бывалые" скисли, а кто впервые - те ничего, - отвечает Коншин.
Они долго молчат, потом Четин морщит лоб и, словно отрезая себе пути назад и скрывая волнение, говорит:
- Ты слыхал, что говорил комбат? Но я... я пойду впереди взвода... Ты понял?
- Зачем это?
- Так надо. А ты будешь подтягивать людей сзади. Договорились?
Четин опять неумело начинает свертывать самокрутку, руки у него немного дрожат... Коншин зажигает спичку. Лейтенант затягивается и опять раскашливается. Видит Коншин - нелегко далось Четину такое решение. И сказал-то о нем лишь потому, что боится: вдруг не сможет этого сделать.
- Я прикажу сейчас устроить вам шалашик. - Коншин встает.
- Не стоит...
- Ну, хоть лапнику нарубят... Простудитесь так.
- Ерунда... - чуть улыбается лейтенант.
Идя к взводу, Коншин наталкивается на Илью - взволнованного, даже вроде ошарашенного.
- Т-ы зна-ешь, ка-кое д-д-де-ло? Меня взяли в р-р-р-азведку... Понимаешь, в р-разведку!
- В бригадную?
- Нет, в батальонную.
- Ты ж говорил - переводчиком?
- Буду и переводчиком. "Языков" допрашивать. Это з-з-здорово, Алеша. Интересно, чем сейчас немцы дышат? Это же потрясающий материал.
- "Языка"-то надо сперва добыть, - отрезвляет Илью Коншин.
- Ко-не-чно...
- Ты доволен, что ли?
- Я ж с вами буду, в одном батальоне. Знаешь, как мне неудобно было, что вы там, а я в штабе.
- Ты ж ни черта не умеешь, Илья. Ни стрелять, ни окапываться, ни ползать даже как следует. Какой ты разведчик?
- Нау-чусь, Леша, нау-чусь. - Он набивает трубку.
А Коншин вспоминает, как подбиралась бригадная разведка, и улыбается.
- Ты чего? - спрашивает Илья.
- Помнишь, как бригадную разведку набирали, какие ребята требовались?
- Помню... Я, конечно, в этом смысле, может, и не гожусь, но у меня есть другое... И язык я знаю...
- Что же другое?
- Интеллект.
- Думаешь, пригодится?
- Надеюсь. - После небольшой паузы Лапшин тихо спрашивает: - Леша, что ты чувствуешь?
- Ни черта не чувствую! Хочу жрать, спать, хочу тепла.
- Только-то? Не верю.
- Знаешь, по-моему, все эти описания ночи перед боем, когда герой перебирает свою прошлую жизнь, вспоминает родных, любимую, - мура! Не так это! Ни о чем сейчас не думаю. Выспаться бы... - Коншин широко зевает, может, несколько подчеркнуто.
- Ты-ты-т-ы неискренен, Алексей. Ну, ладно... Желаю...
- Не надо прощаться, - перебивает Коншин. - И вообще... без сантиментов, Илья. Живы будем - не помрем, как говорит Чураков.
Коншин обходит свой взвод... Лежа по двое, по трое, прижавшись друг к другу, небритые, намученные, дремлют... Всего месяц знает их Коншин, но не чужие они ему. Особенно спаял их этот трехсуточный марш на войну, связал воедино тем, что завтра, и тем, что будет послезавтра, всеми теми днями, которые - кому сколько - доведется пробыть на передовой.
Задолго до темноты батальон уже на ногах... Стоят, приплясывают, хлопают друг друга по заиндевевшим спинам - греются, ожидая команды на построение. Скорей бы трогаться, согреться на ходу, а то совсем закоченели. Был этот последний отдых не в отдых. Без шалашей, без костров разве можно было поспать по-человечески? Только задремлешь малость, как просыпаешься от холода, встаешь, пляшешь на месте, оттираешь замерзшие руки, потом опять валишься в снег на полчасика, и опять забирает холод, опять поднимаешься - так весь день. Уж скорей бы к месту прибыть, там хоть ночью, может, поспать удастся?
Тут-то и раздается странная, непонятная для людей команда - отдать старшинам свои вещевые мешки, в которых все нехитрое солдатское хозяйство: смена белья, полотенце, портянки запасные, мыло, бритва, бумага для писем, обрывки газет на закурку, ножичек, у кого и пара сухариков сэкономленных. Все нужное, для жизни необходимое, а главное - невесомое совсем. Чего начальство удумало? Чтоб немцев сподручней было гнать? Да не мешки оттягивают спины и шеи. Тянут пояс автоматные диски, гранаты, противогаз, запас патронов, каски тоже давят голову, а больше всего очертели лыжи с палками, которые без дела тащат они всю дорогу. С нехотью расстаются бойцы со своими вещмешками, не видя смысла, необходимости в этом. Что, мертвые они уже, которым не надо ничего? Кто подогадистей, рассовывают содержимое мешков по карманам, а кто еще поумнее - выбрасывают противогаз и в сумку от него упрятывают все. Остальные - по недомыслию - сдают мешки со всем имуществом.
