Ознакомительная версия.
— Мой отец, — говорила Коко, — хотел, чтобы я была мальчиком.
И уточняла:
— У него была тогда любовница, от которой у него родился сын почти одновременно со мной. Я никогда его не видела, никогда не знала. Но в семье были люди, рассказавшие мне о нем. Это неинтересно. Даже мне. Как же это может заинтересовать других?
О своем детстве она говорила:
"Рассказывают, что я овернянка. Во мне нет ничего от овернянки, ничего, ничего! Моя мать — та была овернянкой. Я же там, наверху, чувствовала себя глубоко несчастной, полной печали и ужаса. Уж не знаю, сколько раз хотела покончить с собой. Эта бедная Жанн. Я не могла слышать, когда так говорили о моей матери. Как все дети, я подслушивала под дверью. Я узнала, что отец разорил мать, бедную Жанн. И все же она вышла замуж за человека, которого любила. А услышать, как тебя называют сиротой!.. Меня жалели. Я не нуждалась в жалости, у меня был отец. Все это меня унижало. Я понимала, что меня не любят, терпят из милости. У теток часто бывали гости. Я слышала, как они спрашивали:
— Что, отец девочки посылает еще деньги?"
Бесконечные сетования, их следует запомнить, если стремишься понять Мадемуазель Шанель. Унижение. Мать, вызывающая жалость. Отец, который не посылает деньги, гости, шепчущиеся за ее спиной. И особенно этот крик, это решительное: я не сирота! у меня есть отец! Отец сделал мою мать счастливой! Все это помогает понять характер маленькой девочки.
Какими же были они, эти тетки? Мне не приходило в голову спросить об этом Коко Шанель. Я видел их, они возникали как живые из ее рассказов — все в черном, седые, гладко причесанные на прямой пробор, очень опрятные, с сухими руками, никогда не улыбающиеся, с холодным взглядом. Платок крест-накрест на груди, фиолетовая лента на шее. Вот такими я их себе представлял. В рассказах Коко никогда не фигурировало никаких деталей, касающихся их внешности или костюма. Были ли они действительно такими старыми, какими я их воображал?
Коко говорила:
«Когда приехал отец, тетки изо всех сил старались понравиться ему. В нем было много обаяния, он рассказывал всякие истории. Я сказала ему:
— Не слушай их, я очень несчастна, увези меня, клянусь, я очень несчастна».
Сколько ей было тогда лет? Она провела у теток в Оверне уже около года. Она не уточняла, но можно было догадаться. Она рассказывала о маленькой девчушке, счастливой до безумия, что снова видит обожаемого отца. И в то же время это уже маленькая женщина, заметившая, как ее тетки, такие суровые, такие строгие с ней, рассыпались в любезностях перед ее отцом, мужчиной веселым, шумным, сильным. Они хотят его обворожить, думала маленькая девочка, он не поверит, что я несчастна. Они внушат ему, что любят меня. А ведь это неправда. Никто меня не любит! Отчаянно взывала она к отцу. Она говорила:
«Он уверял меня:
— Увидишь, скоро у нас будет другой, свой дом.
Он наговорил мне кучу нежностей, какие только отец может сказать своей маленькой дочке. И уже знал, что сбежит в Америку и мы никогда больше не увидимся».
Душераздирающая история: маленькая девочка, преданная отцом, который ее ласкает, целует, обещая прекрасный дом, большой, больше, чем дом теток, дом на солнечном Юге, у моря. И который сбежал!
Она говорила:
«Я никогда больше его не видела. Он давал о себе знать. Посылал немного денег. Немного. Не знаю сколько, но знаю, что посылал, а потом в один прекрасный день исчез. О нем не было ничего слышно. Он был молод, ему не было тридцати лет. Он начал новую жизнь. Я его понимаю. Завел новую семью. Две его дочери (а Жюли-Берт?) находились в надежных руках. Их воспитывали. У него появились другие дети. Он правильно сделал. Я бы поступила так же. Нельзя хранить верность, когда тебе нет и тридцати. Меня он очень любил. Я напоминала хорошие времена, веселье, счастье. Когда я родилась, все шло прекрасно. После рождения сестры мать сильно заболела, не могла больше иметь детей. Поэтому-то отец и не любил сестру. Он был недобрым с ней. Она воплощала несчастье».
Итак, она в Оверне, брошенная отцом, зависящая от теток, которые, как говорила, «обязались воспитывать меня, а не любить». И добавляла: «Я была маленькой узницей в своей семье». Она находила суровой жизнь в Оверне, «в глубине этой далекой провинции». До того как поселиться у теток, она узнала Юг, веселье, солнце, улицу. Товарищей по играм, маленьких друзей. Их не было там, наверху, в Оверне. Никогда она не рассказывала о школьных подругах, о другой маленькой девочке, которая приходила бы к ней, с которой она прохаживалась бы, держась за руки, по школьному двору.
Чем занимались ее тетки? Они не были крестьянками. Коко очень на этом настаивала:
«Мать была из того же края, что и тети, но она не была крестьянкой. Почему-то хотят, чтобы моя мать и я сама были крестьянками. Крестьянками в сабо. Я сказала однажды одному господину, который хотел написать обо мне статью:
— Не забудьте о сабо! Американцы не знают, что это такое, да и вы сами, мой милый, хоть вы и из крестьян, не сумели бы ходить в сабо. Я надевала их, когда шел снег. Рассказывают, что я приехала в Париж в сабо. Я прекрасно умела ходить в них. Зимой их оставляли перед дверью, прежде чем войти в дом. Лежали горы снега. Лыж не было. Зимы были страшными. Теперь таких не бывает. Я любила зиму. Мне разрешали сидеть на кухне. В печи горели дрова. В деревне кухня — душа дома.
Когда входили замерзшие люди, им наполняли карманы горячими каштанами. Давали с собой, когда они уходили. Над очагом в больших чугунках варили картошку для свиней. Мне не разрешали выходить, но каждый раз, как открывалась дверь, я пользовалась случаем, чтобы выскользнуть из дома. Там надевала сабо. Если бы я вышла в ботинках, то промочила бы ноги и, вернувшись, наследила в доме. Было трудно ходить в огромных, твердых, совсем не гнущихся деревянных башмаках, они делали больно ногам. В них клали солому. Я скользила в них к заснеженному полю. А иногда целую неделю не высовывала носа из дома».
Если они не были крестьянками, ее тетки, чем же они тогда занимались? Из рассказов Коко я заключил, что они имели ферму и жили доходами с земель, часть которых принадлежала когда-то и матери Коко. Случалось, ей говорили, показывая обветшавшую ферму или хижину, крытую соломой:
— Если бы ваш отец не разорил свою жену, все это принадлежало бы вам.
Кто ей это говорил, обращаясь к ней на «вы»? Невозможно задать вопросы, которые напрашивались сами собой. Но какая важность! Лучше не прерывать поток ее воспоминаний. Во всяком случае, кто бы это ни говорил, она не желала слушать, затыкала уши, потому что не выносила, когда критиковали ее отца, хотя он бросил свою маленькую Коко, свою любимицу. Он вернется, убеждала она себя, и у нас будет очень большой дом. Она не входила в детали, но нетрудно было догадаться, когда она рассказывала о своей реакции:
Ознакомительная версия.
