Однако, как и все люди, свято верящие в непогрешимость своего учения, многие евреи, отмечая с удовлетворением уважение других народов к «Священному Писанию», зачастую видели в этом лишь поверхностное приближение к великим истинам недоучек, не постигших всей их глубины. Комментируя существенное влияние идей Ветхого Завета на жизнь протестантских народов, поэт Генрих Гейне с удовольствием констатировал их «палестинизацию». В то же время поэт высмеивал «педантичное обезьянничанье», с которым, по его мнению, была воспроизведена в Шотландии, Дании, Северной Германии и США «жизнь Ветхого Завета». Высмеивая протестантскую религию как «иудаизм со свиноедением» поэт сравнивал подражание протестантов иудейской вере с «дагеротипным изображением, в котором контуры скрупулезно правильно воспроизведены, но все – серое на сером, а солнечный блеск Земли Обетованной отсутствует». Правда, Г. Гейне не терял надежды на то, что «когда-нибудь карикатура исчезнет; подлинная, непобедимая и истинная мораль древнего иудаизма расцветет в этих странах, как это было некогда на берегах Иордана и горах Ливана».
Известно, что убеждение в неполноценности людей, не освоивших определенный свод знаний или правил поведения, будь то профессиональных или социокультурных, усиливается по мере усложненности этих знаний и строгости этих правил. Представители многих профессий, требующих больших знаний и неукоснительного соблюдения жестких правил, а также члены любых замкнутых социальных групп (от высших сословий до первобытных племен), объединенных «сокровенным преданием» о своей исключительности, а также сложными ритуалами и обычаями, склонны рассматривать всех, находящихся за пределами их круга, как неполноценных. Когда же свод этих заветных знаний и правил освящен авторитетом религии, то отторжение чужаков может представляться делом Богоугодным.
Можно предположить, что масса усилий, которые затрачивались иудеем на освоение священных книг и соблюдение многочисленных положений талмудического закона, поневоле заставляла его презирать тех, кто пренебрег такими учеными занятиями и выполнением предписаний, казавшихся ему священными. Кроме того, иудейское общество рассматривало лиц, не заучивших хотя бы одно из многочисленных положений закона или нарушивших хотя бы одно из его правил, как людей нерадивых и ненадежных. Даже нарушение правил омовения рук выглядело в глазах ортодоксов вопиющим свидетельством грехопадения. В хронических же нарушителях закона видели людей глубоко порочных или ущербных в моральном и интеллектуальном отношении. По этой же причине люди, которые не признавали весь иудейский закон, не считались ни с одним из его предписаний, не соблюдали ни одного из 613 правил и запретов Ветхого Завета, а также их многочисленных дополнений в Талмуде, считались безнадежно погрязшими в пороке, или дикарями, или моральными и интеллектуальными уродами.
Однако восприятие правоверными иудеями всех остальных людей, как неполноценных и социально опасных существ, имело зеркальное отражение в аналогичном отношении к ним многих неевреев. И это было не удивительно, так как взаимная недоброжелательность и подозрения между народами возрастают прямо пропорционально количеству различий в религиозных ритуалах, национальных обычаях, культуре, образе жизни, бытовом поведении и манерах. Если «свое» воспринимается как единственно правильное, а «чужое» рассматривается как низменное, преступное и противное человеческому естеству и Божественным законам, то создаются необходимые условия для неугасающей реакции взаимной подозрительности и неприязни.
Хотя в своих мемуарах Троцкий вспомнил лишь забавные эпизоды из своего детства, связанные с празднованием православной Пасхи и Рождества, на самом деле любой подобный праздник мог стать поводом для осознания глубоких отличий между его семьей и людьми других верований. Шолом-Алейхем привел анекдот о том, как православные люди приветствовали на Пасху еврея словами: «Христос воскресе!» Однако для правоверного еврея сказать в ответ: «Воистину воскресе!» – значит сделать заявление, противоречащее основам иудаизма. В то же время, не желая вызвать ссору, сказав, что Христос не воскресал, еврей решил схитрить и ответил: «Мне только что об этом сказал Берл-Айзик!», рассчитывая, что его собеседник истолкует эти слова как положительный ответ на его сообщение о воскрешении Спасителя. Лишь незнание православного человека о том, что Берл-Айзик – это известный враль из еврейского фольклора, не позволяло ему понять, что в святой день Пасхи еврей совершал богохульство с точки зрения христианской веры.
Опасность столкновения могла возникать не только в дни церковных праздников, но и в другие дни и по множеству поводов. В то время, когда все православные люди работали, евреи отдыхали по субботам, а в то время, когда православные люди шли на воскресную службу в церковь, евреи работали. В доме евреев не было привычных икон, что напоминало православным людям о непризнании еврееями веры в Христа. Евреи брезговали пищей, вполне приемлемой для христиан, их же питание могло казаться христианам непривычным и невкусным. Если еврея приглашали на трапезу православных людей, то он мог отказаться. Люди, знакомые с пьесой Шекспира «Венецианский купец», могли в подобных случаях вспомнить ответ Шейлока на приглашение Бассанио к обеду: «Да? Чтобы свинину нюхать? Есть из сосуда, в который ваш пророк-назареянин загнал бесов заклинаниями? Я буду покупать у вас, продавать вам, ходить с вами, говорить с вами и прочее, но не стану с вами ни есть, ни пить, ни молиться». Но и те, кто не читал Шекспира, могли заметить, что евреи соблюдали множество непонятных правил, но не следовали тем, которые были обязательны для всех остальных православных людей. В условиях же консерватизма тогдашней жизни даже небольшие отличия от того, что считалось нормой, казались подозрительными и даже опасными. Поэтому множество отличий между евреями и неевреями не могло не создавать богатой почвы для взаимной неприязни. Появление же на этой почве серьезных экономических, социальных или политических противоречий провоцировало острые и даже кровавые конфликты.
Троцкий не писал, был ли он свидетелем подобных конфликтов или проявлений взаимного недоброжелательства. Однако можно понять, что уже ребенком он узнавал многие вещи, не соответствующие представлениям, сложившихся в его семье. Он писал: «В мастерской, в людской кухне, на задворках жизнь раскрывалась передо мною шире и по-иному, чем в семье… Присутствия моего никто не стеснялся, когда я был поменьше. Языки развязывались свободно… При свете кузнечного горна или кухонного очага родители, родственники, соседи представали передо мною нередко совсем в новом освещении. Многое из тех бесед вошло в сознание навсегда. Многое, может быть, легло в основу моего отношения к современному обществу».
