Быстро повернулась, подхватила чемодан, ушла.
Он подошел к окну, затянутому белой дымкой, и долго провожал жену взглядом. Она шла торопливой, неверной походкой. Под тяжестью чемодана слегка клонилась ее по-девичьи тонкая фигура. Волна поземки в одно мгновение загладила следы Луизы, и сама она скоро пропала из виду, будто растворилась в белом потоке.
В эту ночь Богдан Данилович не зажигал огня и не ложился спать. Он неподвижно сидел у окна, сгорбившись, сжав коленями бессильно опущенные руки. Смотрел в белесую муть за оконным стеклом, слушал угрюмое ворчание ветра и думал о жене.
Где-то там, в переполненном поезде, летящем сквозь мрак вьюжной ночи, затерялась Луиза. Он так и не позвонил начальнику станции, чтобы тот помог ей с билетом. Она и без чьей-либо помощи уедет. Сильная женщина. Ни упрека, ни жалобы. А ведь она не железная. И без памяти любит сына. Да и его, мужа, любила…
Ветер и снег заунывно шумели на улице. Под их напором зябко дрожали оконные стекла. Шамову было неуютно и тоскливо. Именно в эту ночь он впервые ощутил одиночество всем своим существом.
«Но как же иначе, как? — убеждал он себя. — Сохранить жену и потерять все? Доверие людей, партийную работу. А может быть, я преувеличиваю, и ничего страшного не было бы? Луиза — честный человек, ее не в чем упрекнуть. Ну а вдруг?.. Риск… Рисковать будущим? Будущим, ради которого всю жизнь учился, прочитал тысячи книг, исписал тонну бумаги. Отказывал себе в отдыхе, стеснял себя в развлечениях. На двадцать шестое июня была назначена защита моей диссертации. Если бы не война, я бы преподавал в московском вузе… Да, если бы… А пока только райком. Я нужен здесь. Передовицу в газету — Шамов, тезисы докладчикам — Шамов, лекцию о международном положении — Шамов. Даже тексты лозунгов не могут без Шамова сочинить. И это хорошо. Время бежит. Придет конец и войне… А там…».
Богдан Данилович хотел подняться зажечь лампу, разогнать, развеять окутавший ею мрак. Но что-то мешало ему распрямиться, и не было сил скинуть гнетущую тяжесть с плеч. Прижался горячим лбом к оконному переплету, вгляделся в ночь. Ничего не видно. Беспросветная тьма за окном.
«Куда она уехала? Родных — никого. Родителей едва помнит. Жила в няньках у какого-то дальнего родственника. Потом была официанткой в студенческой столовой. Мы познакомились на новогоднем балу. Луиза была в костюме юнги… О, черт! Куда меня заносит?.. А ведь можно было по-другому. Прийти к Рыбакову и все рассказать. Прямо и честно… Нет нет. Донкихотство теперь не в почете… Все образуется как надо. Переболит и заживет. Она — женщина практичная и не урод. Устроится, переболеет… Нам с Вадимом труднее будет. Но как иначе?»
— Как иначе? — повторил он вслух.
Ох, как медленно тащилась эта ночь. Шамов вспоминал пережитое, силился заглянуть в будущее, и в зависимости от того, куда он смотрел, менялось и его отношение к случившемуся. Он то жестоко казнил себя, то оправдывал.
На подоконнике выросла гора окурков. У Шамова отекли ноги, ломило поясницу. Каждый удар сердца больно отдавался в висках. А он все сидел, с угрюмым напряжением вглядываясь в темноту, и ждал рассвета. Он верил, что утро принесет облегчение и все страшнее останется позади.
И вот желанный рассвет наступил. Он входил в комнату робко и медленно. Темнота постепенно разреживалась, отползала от окон, жалась к углам.
Шамов резко выпрямился и встал. Несколько минут стоял в немой неподвижности, будто окаменев. Так стоит человек у дорогой могилы, перед тем как уйти от нее навсегда.
— Теперь все, — сиплым голосом проговорил он. Откашлялся и твердо повторил: — Все. И больше к этому не возвращаться. Надо жить. Надо подумать о себе и о сыне.
Недавно Вадиму пошел восемнадцатый год. Он унаследовал от матери удивительно тонкую, порой необъяснимую проницательность. С ним будет нелегко объясниться…
И вот этот разговор…
3.
Сын. Известие о его появлении на свет Богдан Данилович встретил равнодушно, но, глянув на светящуюся счастьем Луизу, не сдержал радостной улыбки. Ребенок был голосист, часто хворал и без конца капризничал, а Шамову тогда больше всего на свете нужна была тишина. Молодому отцу волей-неволей пришлось овладевать искусством няньки. Это раздражало Богдана Даниловича.
Подрастая, сын, вопреки сложившимся в народе представлениям, все отдалялся от отца. Вероятно, потому, что, по горло занятый делами, Богдан Данилович иногда по нескольку дней не виделся с сыном. Да и с годами Шамов становился все более раздражительным и нетерпеливым. А после беды с братом и вовсе переменился, и если на людях усилием воли он все-таки сдерживал себя и казался по-прежнему общительным и доброжелательным, то дома, в семье, он то мрачно молчал, то срывался на крик. Правда, подобное случалось не часто, и всякий раз после этого, замаливая вину, Богдан Данилович был предупредителен с женой и ласков с сыном. Но тот равнодушно принимал знаки вынужденного отцовского внимания, держался с ним настороженно и недоверчиво. Когда в их разговор или игру вмешивалась Луиза, все становилось на свое место. Своим присутствием она заполняла пустоту, которая начала образовываться между отцом и сыном. Теперь Луизы нет, и сразу стала видна эта пустота. Но все-таки сын. Единственно близкий человек…
Если бы он хоть что-нибудь понимал в случившемся. Разве не для него, не ради его будущего Богдан Данилович решился на такое? А теперь этот желторотый смотрит на отца недоверчиво-осуждающе. Ходит как тень, прячется по углам. Не думает ли он, что отец станет заискивать перед ним, потакать и угождать ему? В его годы Шамов жил уже самостоятельно, на грошовую стипендию. Старая одинокая мать сама еле сводила концы с концами. Старший брат помогал ей, да и Богдану к каждому празднику деньжат подбрасывал. Брат жил под Москвой, в Люберцах, но Богдан редко бывал у него: уж больно неприветливо встречала деверя братова жена. Хотя с Луизой она сдружилась так, что водой не разольешь. Нет, не на братовы подачки жил тогда молодой Богдан. Как и другие студенты, он грузил и разгружал вагоны. Уголь, бревна, бут, цемент что только не прошло через их молодые сильные руки. А этот…
— Вадим! — властный голос Богдана Даниловича разрушил тишину. — Зажги лампу и неси сюда!
В дверную щель скользнула желтая полоска света. Послышались легкие шаги. Дверь распахнулась, и в комнату вошел Вадим с лампой в руке. Он поставил лампу на стол и тут же повернулся, намереваясь уйти.
— Чего ты все по углам прячешься? — раздраженно спросил Богдан Данилович.
— Я не прячусь, — буркнул сын.
— «Не прячусь»! Боишься на свет показаться. И не смотри на меня так! Ишь ты, грозный судья. Привык, чтобы все по-твоему, все на папины деньги и мамиными руками. До семнадцати лет дожил, а пуговицы сам себе не пришивал. Картошки пожарить не можешь, носовой платок не в состоянии выстирать. Белоручка. А туда же. Надо учиться жить. Это великая и сложная наука… Да ты не стой столбом. Садись… Садись, садись…
