Но и эти соображения — не более чем гадания. Ведь абсолютно ничего не известно о системе власти на Руси после смерти (а точнее, еще после ухода на балканскую войну) беспокойного и непоседливого Святослава: нет данных, которые позволяли бы утверждать, что Олег Древлянский и Владимир Новгородский находились в какой бы то ни было зависимости от Киева, где княжил Ярополк. А.В. Назаренко связывает эту междоусобицу с войной 974—977 годов между германским императором Отгоном II и чешским князем Болеславом II: Ярополк поддерживал германского императора, в то время как Олег и Владимир выступили на стороне чешского правителя. Версия А.В. Назаренко основывается отчасти на очень поздних чешских текстах (не ранее конца XVI века), авторы которых ссылаются на некие древние русские и польские летописи. Отчасти же она опирается на ряд гипотетических соображений самого историка. Так, одним из аргументов в пользу этой реконструкции событий является женитьба Владимира на некоей чехине, о чем упоминается в «Повести временных лет». Этот брак А.В. Назаренко склонен относить не позднее чем к рубежу 976/77 года{39}.
Однако и против этой гипотезы есть возражения: она будто бы очень шаткая, основанная на сомнительных источниках{40}. Из гипотезы следует, что поход Ярополка на Овруч произошел зимой 975/76 года или ранее, летом 975-го{41}. Между тем «Повесть временных лет» датирует битву под Овручем более поздним временем — 977 годом. (Впрочем, вспомним еще раз об условности летописных дат.)
Возникает и еще один вопрос: верна ли датировка чешского брака Владимира? А.В. Назаренко исходит из свидетельства «Повести временных лет», что старшим сыном Владимира был Вышеслав, рожденный от «чехини»[18]. Но если косвенные данные и позволяют предположить, что женитьба Владимира на матери Вышеслава относится самое позднее к рубежу 976/77 года (после этого у Владимира уже родились другие сыновья), то нижняя граница времени этой женитьбы не прослеживается никак. Если доверять летописному известию о малолетстве Владимира во время вокняжения в Новгороде в 970 году, то получается, что до середины 970-х годов князь-отрок едва ли физически мог быть супругом. Но есть ряд свидетельств иноземных источников, в основном косвенных, из которых допустимо заключить, что Владимир родился не в середине 960-х годов, как обыкновенно утверждается, а намного раньше — скорее всего, в 930-х{42}. Тогда он мог вступить в брак с «чехиней» задолго до германо-чешской войны и русской междоусобицы. Впрочем, время рождения Владимира — особая тема, весьма важная для истории Бориса и Глеба, и к этому предмету нам еще придется вернуться и рассмотреть его внимательнее и пристальнее.
Так или иначе, междоусобица второй половины 970-х годов была, по наиболее простому и логичному объяснению, борьбой за власть, точнее — за единовластие на Руси{43}.
Единовластие утверждалось на Руси на протяжении всего X века. Очевидно, платой за него было истребление не только местных племенных князей наподобие незадачливого древлянского жениха Мала, но и боковых линий в роде Рюриковичей. Согласно «Повести временных лет», преемство власти предстает прямым, как Невская «першпектива»: Рюрик родил Игоря (здесь, правда, преемничество было на время подпорчено Вещим Олегом, вокняжившимся по малолетству Игоря на целых эпических тридцать три года) — Игорь родил Святослава… Только из сохраненных «Повестью временных лет» княжеских договоров с Византией выясняется, что у киевских правителей были многочисленные родичи — племянники и пр.
Имелись, наверное, и родные братья — похоже, что с ними поступили по известному принципу: «Нет человека — нет проблемы». Но вот Святослав имел неосторожность родить аж трех сыновей-наследников. Разгорелась первая зафиксированная древнерусскими источниками распря. Ученое объяснение междоусобицы 970-х годов в конечном счете мало отличается от толкования княжеских распрей древнерусскими книжниками: деяниями князей движут властолюбие, неутоленные амбиции.
Впрочем, Владимирове властолюбие, может быть, имело особенную природу. По мнению историка М.Б. Свердлова, Владимир, как рожденный от рабыни — Ольгиной ключницы Малуши, обладал как князь в сравнении со старшими братьями «изъяном» и стремился положить начало новой династии. Символична совершенная им замена двузубца — геральдического знака Рюриковичей — на новый геральдический символ — трезубец, символичны и женитьба на вдове Ярополка, и усыновление Ярополкова сына — Святополка: «Владимир должен был уничтожить Ярополка не только для того, чтобы восстановить в стране единовластие. Являясь “прижитым” сыном, чтобы добиться власти, он должен был прервать законную линию наследования княжеского стола старшей ветвью полноправного Ярополка. О таком содержании развивающихся событий, об осознании Владимиром своего особого положения как начала новой ветви в великокняжеском роде свидетельствует его княжеский геральдический знак в виде трезубца. О том же свидетельствует не только коварное убийство Ярополка по приказу Владимира, но также его женитьба по языческому праву левирата на вдове старшего брата, усыновление его новорожденного сына. Князь-язычник мог иметь несколько жен, так что родившийся Святополк Ярополкович должен был быть уравнен в правах с сыновьями Владимира»{44}.
Это объяснение небесспорно: в частности, неясно, существовал ли в тогдашнем обычае принцип наследования княжеской власти по старшинству. Но, так или иначе, кровавая цепь княжеских преступлений не оборвалась: в семье Владимира подрастал новый крамольник — мститель за своего отца. Остановить это преемство братоубийственного греха можно было только беззлобием, кротостью и непротивлением.
Впрочем, происхождение Святополка вызывает некоторые сомнения: «Да кто его отец?» Требуется более точное установление отцовства.
Все несчастные семьи несчастливы одинаково: их гнетут отчуждение, или жгучая, орошающая по ночам подушку обида, или ненависть, потаенная, горячо тлеющая под покровом холодной вежливости и показного добродушия. Жена, гнетомая неизбывной болью из-за равнодушия, пренебрежения или — хуже того — грубых поспешных ласк нелюбимого супруга. Дети, видящие в отце причину своих горестей — счастливца, согбенного, как Кощей, над сокровищами власти и, как Кощей, кажущегося бессмертным. Но нет жребия хуже, нежели судьба ребенка приемного, усыновленного из милости. С младенческих лет, еще нетвердо стоящий на подгибающихся ножках, он раздавлен неподъемным долгом благодарности. Сызмальства он ловит косые взгляды отчима, видит, как улыбка топорщит его широко расставленные тараканьи усы при взгляде на родных чад и как пасмурнеет его лицо, когда он посмотрит на постылого пащенка. И никто не выразит, что же должен чувствовать нелюбимый ребенок, знающий: отчим, треплющий его по щеке шершавой рукой, привыкшей к рукояти меча, — убийца отца, обнимающий мать, которую некогда силой взял на ложе. Отца, которого он, сын, в злой час рожденный на свет, никогда и не видел: в тот роковой черный день, когда отчим взмахнул рукой и его воины вонзили отцу мечи под пазуху, мать еще носила его под сердцем!.. А мать, с ее потухшими, словно присыпанными пеплом глазами, со взглядом испуганной лани, попавшей в тенета, — изможденная, иссушенная горем, с искривленным, словно от смертной муки, ртом, — скорбная тень в мире живых.
