Несмотря на трудное время, в нашей семье жила и процветала мысль. Мой отец, вернувшись с работы и пообедав, садился за перевод объемистого французского труда по баллистике, изданного в Париже до первой мировой войны, я — настойчиво проводил свои биофизические и биохимические опыты, изучал литературу по вопросам физиологии дыхания и окисления. В моей лаборатории часто трещала индукционная катушка, фосфоресцировал выпрямитель, благо в Калуге электрическая сеть работала сравнительно хорошо. В кладовой и дровяном сарае стояли клетки–мышеловки, которые поставляли мне мышей, а лягушек мне приносил в старой металлической кастрюле долговязый человек по имени Анисий за небольшую плату в виде сахара или соли. Иногда я срывался с места и уезжал в Москву по учебным и научным делам. К осени 1918 года я пришел к одному важному решению. Однажды вечером, придя к отцу в кабинет, я сказал:
— Я должен обсудить с вами вопрос очень большого научного значения. Решение этого вопроса либо не даст ничего, либо приведет к научному открытию. Можем ли мы с вами принести науке и людям жертву труда, времени и даже достояния? Без вашей помощи я не могу осуществить своих планов.
— Я не знаю, — ответил мне отец, — о чем идет речь. Расскажи мне о твоих замыслах во всех подробностях. И мы все обсудим. Если дело, как ты говоришь, принесет людям пользу и ты отдаешь себе отчет в своих громких словах, то никакие жертвы не страшны, если только мы можем их принести. Момент серьезный — зови маму! Объединимся в трио и обсудим все совместно, мой дружок!
«Трио» собралось в кабинете отца. В этой комнате по стенам стояли высокие шведские шкафы. Они содержали не менее пятнадцати тысяч книг на русском, французском, итальянском, немецком и английском языках — по математике, военному искусству, артиллерии, баллистике, тактике и стратегии, истории войн и истории вооружения, военные энциклопедии, словари. Были здесь также русские и иностранные классики, среди них много поэтов.
На стенах кабинета висели портреты наших предков и родственников, в большинстве — георгиевских кавалеров, сражавшихся под знаменами великих русских полководцев, героев Чертова Моста, Бородина и Севастополя. Тут висел портрет прославленного адмирала П. С. Нахимова (моего двоюродного деда), генерала Р. Н. Чижевского и майора В. Н. Чижевского, отец которых — мой прадед Никита Васильевич Чижевский участвовал в знаменитых походах А. В. Суворова и М. И. Кутузова, был более чем в двадцати сражениях, десятки раз ходил в атаки, имел свыше сорока ранений, произвел четырнадцать детей и умер в возрасте ста одиннадцати лет.
Когда Ольга Васильевна села в кресло, отец сказал:
— Оля, мы услышим чрезвычайно важное сообщение, имеющее отношение к научным изысканиям нашего ученого. Он просит совета. Мы должны его выслушать. Итак, изложи нам свои замыслы, а потом обсудим, имеют ли эти замыслы отношение к нашим скромным возможностям…
— Я должен ввести вас в курс моих соображений и выводов, чтобы вы знали, что именно я предполагаю найти в своих опытах, которые я могу поставить только при вашей непосредственной помощи. Это обязывает меня к самому подробному ознакомлению вас с вопросом, чтобы все мы дружно работали не вслепую, а вполне сознательно. Это обстоятельство будет гарантировать нам ту максимальную точность в работе, которой должны отличаться наши исследования.
Оказывается, произнести речь перед лицом столь взыскательных слушателей было не так просто. Легко догадаться, о чем я говорил. Я говорил об искусственных ионах воздуха положительного или отрицательного знака и об их влиянии на организм.
— Итак, — закончил я свою речь, — для того, чтобы убедиться в том, что я стою на верной точке зрения, надо организовать длительные опыты. Я уже продумал их методику, но для этого вы должны принести много жертв. Во–первых, для осуществления первой серии опытов понадобится приобрести животных — белых крыс. Во–вторых, систематически покупать для них корма, готовить пищу и ежедневно, утром и вечером, тщательно взвешивать ее в определенные часы. В-третьих, для содержания белых крыс необходимы клетки. В-четвертых, нужно периодически взвешивать самих животных. В-пятых, отдать нашу залу под лабораторию и отапливать ее в зимнее время. Я съезжу в Москву и добьюсь от Анатолия Васильевича Луначарского охранной грамоты на нашу лабораторию. Я подсчитал наши ресурсы. Аппаратура есть, помещение есть, а вот животные, клетки и корма стоят дорого, и для этого мы должны продать часть своих вещей.
— Ну, что ж, — сказал отец. — Если надо, мобилизуем все наши силы. Это придаст нам уверенность в значимости нашей жизни, которая так утрачена у людей нашего круга. Да, нечего думать, надо действовать.
— А я, — поторопилась сказать Ольга Васильевна, — вношу часть своего гардероба и все свободное время отдаю уходу за животными, приготовлению и взвешиванию корма.
Мы расцеловались. Все готовы были помочь осуществлению моих планов: решить задачу о воздухе и тем самым, быть может, дать людям мощное оружие в борьбе за здоровье.
Кроме всего прочего, и это было очень важным обстоятельством в решении вопроса: накануне я рассказал Константину Эдуардовичу о своих планах и получил от него полное одобрение. Это тоже было доложено мною и возымело свое действие.
— Константин Эдуардович одобряет — значит, хорошо и нужно. В противном случае он предостерег бы от ложного шага — он обладает тонкой интуицией исследователя, — сказал отец.
Мнение Константина Эдуардовича было веским доводом в мою пользу. Если и были кое–какие сомнения у моего отца (я допускаю это, хотя он об этом мне ни разу не говорил), то авторитетное заключение К. Э. Циолковского отклонило их.
В общий хозяйственный баланс помимо служебного пайка я вносил свой пай. Он заключался в том, что я писал маслом по грубому полотну пейзажи и затем они, при усердии комиссионера, обменивались на базаре на съестные припасы. Картины я писал по памяти, большие, по полтора–два метра в длину, яркие, иногда даже удачные, но почти всегда с дорогим моей душе легким оттенком импрессионизма. Возможно, что некоторые из моих картин до сих пор висят в колхозных домах, где–нибудь вблизи города Калуги. В общей сложности на калужском базаре, что около Ивановской церкви, за 1918―1922 годы было обменено на съестные припасы около ста картин «моей кисти».
Мой отец, Леонид Васильевич, был человеком особого склада. Тот, кого судьба сталкивала с ним, уже не мог никогда забыть его исключительную доброту, сердечность, отзывчивость и ласковость. Отцу были абсолютно чужды такие понятия, как стремление к славе, известности, он не переносил фальши и, очевидно, за всю свою жизнь не сказал слова неправды.
