За Шевченко последовали Пушкин, Некрасов, Радищев, Франко…
В публичной библиотеке Макушина Петр не раз встречал господина лет сорока, приятной наружности, одетого красиво, но без щегольства. Петру запомнились его руки с тонкими длинными пальцами. Эти пальцы, будто по клавишам, пробегали по корешкам книг, выхватывали какую-нибудь, раскрывали на определенной странице и через несколько минут ставили книгу на место. С собою посетитель ничего не брал, лишь иногда делал выписки. Прощался кивком головы, ни к кому конкретно не обращаясь, и молча исчезал.
Каково же было Петру узнать, что это и есть директор Алексеевскою реального училища Гаврила Константинович Тюменцев…
Они встретились в августе 1883 года на приемных испытаниях.
Дольше других Петра мучил одышливый тучный законоучитель. Придравшись к нетвердому знанию «Десяти заповедей», он потребовал читать вперебивку «Господи, Боже наш, еже согреших…», «Верую, Господи, и исповедую…» и другие молитвы, заявил, что не слышит рвения и благости в голосе определяющегося в училище.
Желая сбить Петра, священник невпопад спрашивал об отце, об отношении к богу и царю, сокрушенно вздыхал, делая неодобрительные знаки директору. С той же придирчивостью ставили вопросы учителя русского языка и математики.
Поначалу Петр волновался, потом почувствовал удивительное спокойствие. Пусть не думают эти люди, что имеют над ним власть! В конце концов это не они его испытывают, а он их…
Тюменцев сидел молча, нахохлившись, отношения к происходящему не выказывал, но, уловив перемену в поведении Петра, тонким, звенящим голосом спросил, какие он прочитал книги.
Петр принялся перечислять. Упомянул и «Историю цивилизации».
Лицо директора ожило, наполнилось интересом и уважением.
— Что ж, сударь, у нас есть о чем с вами поговорить…
В отличие от священника и учителей-предметников он вел собеседование терпеливо, бережно, не ловил на ошибке, не корил непониманием тех или иных событий, сам охотно пускался в объяснения. Петр жадно слушал его. Забыв, где находится, просил растолковать темные для себя места.
Тюменцев остался доволен его ответами, зачислил в училище и, как лучшего ученика, освободил от платы за обучение.
Сбылась мечта отца и его друзей. То-то было счастья, то-то разговоров! Отец на радостях напился, долго куролесил по городу, угодил в околоток, уплатил штраф, и немалый.
— Уймись, Кузьма, — просила мать. — Пятый десяток пошел. Не испытывай судьбу. Она дает, она и отнимает. Устала я от твоей громкости, ох устала! Ты теперь не сам по себе. Трое сынков у тебя. Скоро четвертый будет. Павло.
— Твоя правда, Мария. Унялся! Павло так Павло. Хорошо, что друзей моих помнишь. Спасибо тебе!
С рождением Павлика забот Петру заметно прибавилось. Но это были приятные заботы. Повозиться с маленьким человечком — и все душевные метания улягутся, обиды и огорчения забудутся.
А обиды были. Старшеклассники дергали новичков за уши, заставляли бить ладонью по руке, меж пальцев которой торчали обломки перьев, обливали парту клеем, устраивали кучу малу, придумывали дразнилки побольнее. Петра окрестили ссыльномордым. И тогда он палкой разогнал насмешников. Потом еще и еще раз.
Это было время, когда Петр, будто после долгой изнурительной болезни, оживать начал. Худое нескладное тело стремительно стало расти, наливаться пугающей ею самого силой. Но никогда не возникало у Петра желания воспользоваться ею в унижение другим. Напротив, он радовался, когда мог помочь слабым, защитить их от жестокости сверстников, зачастую беспричинной…
Учился Петр истово, до головных болей.
В третьем классе один из шестиклассников предложил ему ходить в «третью группу».
— Но я и так в третьей, — ожидая подвоха, заметил Петр.
— Три да три будет шесть, — засмеялся тот. — Подумай. У нас казенных уроков нет, только свободные. И не в училище…
«Третья группа» оказалась тайным кружком учащихся. Руководил ею молодой, болезненного вида человек из бывших семинаристов. Он рассказывал о декабристах, Герцене, о нелегальных листках Шелгунова и Чернышевского, о различных обществах, которые привели к созданию «Народной воли»…
Снова случай помог Петру перешагнуть сразу через несколько возрастных ступеней. Он не был счастливчиком, но умел трудиться, превозмогая себя. А кто трудится, тому иной раз везет. До марксистской науки былс еще далеко, но Петр издали чувствовал ее притягательный свет, стремился к нему.
Отец строил свой университет, Петр — свой. Это сближало их. Они были нужны друг другу не только как родные люди, но и как единомышленники.
Пятого сына отец назвал в честь отца своего, Ивана Мироновича Запорожца. Шестого, когда он появится, Петр предложил наименовать снова Миколкой: ведь крестят детей, родившихся в разные годы, но в те же дни именем одного святого. В Ишиме было два Николая, вот пусть и в Томске их будет двое. Но мать воспротивилась:
— Тю на тебя, сынок. Разве ж могут быть два родных брата Миколками?! И не думайте! Ни ты, ни твой скаженный батька. Все у вас не как у людей… Я дочку жду. Людмилку.
И снова она не ошиблась: следом за Ваньком у Запорожцев наконец-то появилась девочка. Людмила.
Доучивался Петр уже в Киевском реальном училище. Содержал себя сам: подрабатывал где придется, еще и пробовал помогать родным, вернувшимся в Троцкое. Но главное, он нашел путь к тайным кружкам учащейся молодежи Киева.
Шел 1886 год. Дядько Микола и Микола Чубенко должны были вернуться на родину несколькими годами раньше. Поиски их ничего не дали… Зато «нашлись» еще один братишка — Владимир и сестра Мария, названная так в честь матери…
«Эх, Чубенко, дорогой ты мой, — думал Петр, шагая с Тарокановки к себе на Мещанскую, — не обижайся, что я обращаюсь к тебе, как равный. Просто сейчас мне столько примерно лет, сколько было тебе тогда… Ты многое мне дал. Как я хотел бы ответить тебе тем же…»
Очередное сходбище на Таракановке выпало на рождественский сочельник.
— Может, не станем Василию Федоровичу такой день портить? — притворно озаботился Филимон Петров. — У него небось не одни мы. Когда-нито и отдыхать надо.
Нетрудно было догадаться, что у Филимона на сочельник свои планы.
— Ну что же, — не стал спорить Петр. — Отдыхать и верно надо. Так что встретимся в четверг, двадцать второго декабря.
Старик Петров удивился: зачем четверг, если пятница к субботе ближе? Петр отшутился: грешно занимать бабий день, пятницу. На самом деле ему не хотелось брать обязательства на день собственного рождения.
