Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

Обоим не терпелось взглянуть на книги. Владимир острием топора отодрал крышку, Надежда ножницами разрезала рогожу, и они склонились над пропыленным ящиком, словно над ларцом с драгоценностями. Беспокойная Елизавета Васильевна напомнила, что на столе остывает самовар, но дочь ответила:

— Подожди, мама. Не каждый день приходит такое богатство!

Доставая книгу за книгой, Владимир нетерпеливо откидывал корку переплета, иногда пробегал глазами по оглавлению и передавал Надежде. Она, взглянув на заглавие, тряпочкой вытирала пыль и ставила на полку. По разделам. Как в настоящей библиотеке! Тут была и беллетристика, и поэзия, и экономические исследования, и философские трактаты, и статистические сборники.

— Теперь нам можно не опасаться зимней скуки.

— Ты, Наденька, права. Такими богатыми мы с тобой и в Питере не были. Хватит до конца здешнего сидения. Хотя как сказать, — Владимир взыскательным взглядом окинул книжные полки, — все равно придется беспокоить в Минусинске Мартьянова, в Москве — Анюту, в Питере — «Тетку» с ее книжным складом.

— Новинки нам, конечно, понадобятся.

— Не только новинки. Хорошие книги, Наденька… Ну, как бы тебе сказать? Это — родники в жаркой пустыне. Сколько ни пей — жажды не утолишь.

Сквозь непролазные леса пробралась весна за Прибайкальские хребты, сорвала снежные папахи с высоких сопок, растопила сугробы в тесных долинах, взломала лед в верховьях Лены.

Но в последние апрельские дни со всей исполинской силой дохнул север. Выпал снег по колено, покрылся жесткой коркой. В речных теснинах тяжелый морозный ветер остановил льдины и спаял в громоздкие заторы.

Федосеев проснулся от головной боли. Казалось, ледяные клещи стиснули виски и придавили к соломенной подушке. Руки болели тоже: он подержал ладони на лбу, потер возле ушей, и в голове потеплело. Пошевелил ногами, обутыми в потрепанные валенки; откинул с груди жесткую дерюгу, какими в деревнях застилают полы, и встал. Под его шагами заскрипели половицы, в щели из промороженного подполья тянуло холодом. Смутно синели окна, — начинался рассвет, студеный, безрадостный.

Вчера, почувствовав слабость во всем теле, не смог сходить в лес за дровами. Осталось только два полена. Сейчас расколол их на несколько частей, сложил в русской печи и поджег. Накинув на плечи куртку, стеганную на оческах льна, сел перед задымленным челом.

Вспомнил — сегодня первое мая! Не сходить ли ему к политическим ссыльным? Поздравить. От дружеской беседы согреется душа… Но к кому пойдешь? И не время для визитов. Того и гляди, станут приглашать за стол, а сами переглянутся, — дескать, нарочно пришел к завтраку, чтобы подкормиться у таких же обездоленных и вынужденных экономить каждый кусок. У кого-нибудь прорвется жалость. А он не хочет жалости, не хочет подачек ни от родных, с которыми у него разные пути-дороги, ни от знакомых, пусть даже искренне заботливых. А недруги опять сочинят какую-нибудь гаденькую небылицу… Нет, ни к кому он не пойдет, даже к доктору Ляховскому. Тот ведь непременно спросит по своей врачебной привычке: «Ну, а как мы себя чувствуем?» Этот бесполезный вопрос — соль на больную рану.

Однако пора завтракать. В котелке оставалась кипяченая вода. За ночь она покрылась ледяной коркой. Николай Евграфович сунул котелок в печку, к догоравшим поленьям.

Когда вода подогрелась, налил в помятую жестяную кружку, достал с полки черствый кусок хлеба и густо посолил крупной солью.

Откусывал осторожно, — болели зубы, кровоточили десны. Эта напасть не миновала и других ссыльных. Доктор Ляховский всех утешает: недель через пять в тайге вырастет черемша — отличное лекарство! Помогает лучше чеснока. Исправник, надо надеяться, даст разрешение сходить в тайгу. Черемши нужно нарвать побольше и, по примеру местных жителей, засолить в кадках про запас. Может быть, те, у кого еще сохранились силы, и пойдут за черемшой, а ему поздно думать об этом…

Вынул из кармана маленький револьвер-»бульдог». Ствол у него коротенький, да и весь он умещается на ладони. Но пули достаточно крупные…

Не заржавел ли?.. Покрутил барабан, попробовал взвести курок. Все в порядке. Можно не сомневаться…

С некоторыми из книг Федосеев уже расстался — отправил ссыльным сектантам-духоборам в Якутскую область.

Николай Евграфович отогрел в печке замерзшие чернила, достал лист бумаги и написал в правом верхнем углу: «1 мая 1898 г., Верхоленск», а левее и чуть пониже: «Многоуважаемый Лев Николаевич, на днях я получил письмо от духоборов». Отогревая пальцы дыханием, Федосеев поименовал всех сектантов, сосланных в Якутскую область, а также и умерших по дороге. Сейчас ему известно: оставшиеся в живых (все 30 человек!) зимуют в одной тунгусской юрте. Весной собираются построить дома и расчистить землю для пашни. Им необходима денежная помощь, — казенного пособия, он это по себе знает, недостаточно даже на одно пропитание.

Упоминание о себе раздосадовало Николая Евграфовича, и он, взяв чистый лист, заново переписал начало письма. Сообщил только, что духоборы получили его посылку с книгами. Можно надеяться, что и посылка из Ясной Поляны дойдет до них. Книги им нужны, начиная от азбуки и кончая общеобразовательными. А более всего — деньги. Для перевода есть надежный адрес земского заседателя 2-го участка. На этого чиновника можно положиться.

Письмо Толстому закончил словами: «В середине мая я увижусь со второй партией духоборов, высылаемых на Усть-Нотору».

Но доведется ли встретиться?

Доктор Ляховский советует написать прошение генерал-губернатору о переводе по состоянию здоровья в южные волости Сибири. Не попробовать ли? Чем черт не шутит, вдруг разрешат. В Минусинский бы округ. Там — Глеб Кржижановский, Василий Старков. Там — Владимир Ильич, «Волжанин», питерский «Старик». Совсем недавно Глеб писал о нем. Строки письма запомнились слово в слово:

«Он — пример для всех политических ссыльных! Человек необычайной аккуратности и самодисциплины. Всегда веселый, живой и общительный товарищ. Ему, единственному из нас, незнакома хандра изгнанника. От общения с ним я всегда испытываю чувство особой полноты жизни. Он — в работе, в думах о будущем».

Глеб называет будущую книгу их общего друга сокрушительным ударом по либеральным народникам, глубоким исследованием ученого.

— Да, за один год две книги! Это — работа!

Николай Евграфович, наскоро одевшись, отнес письмо на почту. На обратной дороге вдруг остановился посреди улицы, потоптался, окидывая взглядом гиблый городок, и, как бы спохватившись, быстрым шагом пошел к дому, где квартировал доктор Ляховский.