Вспомним его знаменитый тезис: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». То есть предполагается, что в человеческом поведении есть нечто, определяющееся каким-то скрытым механизмом, действующим на неосознанном уровне и принадлежащим к некоторому над-индивидуальному целому. Значит, какие-то образования сознания мы не можем объяснить путем рефлексии (самоанализа), а должны попытаться найти их основания в другой, вне сознания данной форме. И, следовательно, изучение сознания невозможно без изучения таких форм.
На первый взгляд сходство с Гегелем очевидно: задача исследователя — выявление некой особой онтологической реальности, матрицы для отливки индивидуальных сознаний.
Но, на каждом шагу убеждаясь в реальности и действенности форм общественного сознания, исследователь сталкивается с парадоксом: часто эти формы ведут себя не так, как им предписывает классическая философия. Вместо классического единства формы и содержания между ними возникают совсем другие отношения: формы отказываются служить упаковкой содержания, они сами претендуют на роль содержания, превращаются в содержание. При этом никакой реальности они, разумеется, не отражают, отражением реальности было как раз то старое содержание, которое вытеснено, ушло в подсознание. Они симулируют реальность. Однако воздействуют на индивидуальные сознания как самая что ни на есть истинная данность бытия. Их иррациональное происхождение забыто, они становятся конечными причинами, точками отсчета в объяснении реальности, задают «поле понимания».
Превращенной формой, например, являются деньги. «Деньги правят миром». Ни пушкинскому Скупому рыцарю, ни современному международному банку нет дела до истории их возникновения. И, исследуя сознание скупца или строя математическую модель приливов и отливов капитала, нас она тоже интересовать не будет. Ведь здесь деньги не просто всеобщий эквивалент товарного обмена (форма), деньги — символ власти и где-то даже бессмертия (содержание).
Другой пример превращенной формы, можно сказать, философский, — знаковые культурные системы, язык. Философия XX века была просто-таки помешана на языке, из формы выражения мышления превратив его в субстанцию, основание мышления: «язык — единственная реальность среди миражей», «мир — это текст» (а скорее «текст — это мир»). Вот так превращенная форма может лечь в основание онтологии. Только и оставалось вычерчивать таблицы: симулякры 1-го порядка, симулякры 2-го порядка… До реальности не добраться.
Своеобразной превращенной формой может быть идеология целого государства. Конечно, ни в коем случае нельзя сказать, что превращенная форма — это мистификация. Она создает вполне реальный мир. И для тех, кто находится внутри, она— объективная реальность. Мир этот, если не задумываться об его истоках, внутренне логичен и непротиворечив. Как мир шизофреника. Или мир диктатора. «…Начиная с иррационального выражения как пункта, за которым полностью вытеснено, «утоплено» то, что им обозначается рационально, существует и проявляется совершенно четкая тенденция к «образованию систем» — вполне связных-, последовательных и логичных…Так тенденция к системам ткет мистическое покрывало всего общественного процесса жизни». Превращенные формы существуют в сознании не на вторых ролях: они упрощают объяснение реальности, истинные проявления которой почему-то вытеснены сознанием, «заполняют дыры целого, восполняя его до системной полноты и связности» («Превращенные формы»).
Образование превращенных форм неизбежно, поскольку никакое сознание не способно постоянно удерживать «образ» всех действующих связей в каждой точке реальности — всегда будут появляться более или менее упрощенные модели. В человеческой истории превращенные формы — реальная сила, да еще какая: «Очагом и движущей силой истории, то есть «объективным событием», «фактом» (а не представлением, отличным от факта), является интерпретированное бытие, в применении к которому нельзя отдельно выделить анализом «интерпретацию» бытия его субъектами и «истинное бытие», которое действовало бы помимо своей интерпретированности» («Превращенные формы»).
В «Дневнике» Юрия Нагибина, известного советского писателя, есть хорошая иллюстрация действия превращенной формы. Побывав на очередном писательском съезде, он пишет, что увидел там только «ужасающую ложь почти тысячи человек, которые вовсе не сговаривались между собой».
«Эффект превращенности» — пример того, что часто невозможно разделить сознание и бытие, потому что существуют области, где теряет смысл различие между реальностью и способом ее представления. Но само существование превращенных объектов свидетельствует, что сознание и бытие — все-таки разные вещи.
«ПОСТАВИТЬ СЕБЯ НА КРАЙ…»
Мы думаем, что понимание сознания, работа с сознанием, борьба с сознанием вызваны нашим желанием дойти до какого-то доступного нам сейчас предела, причем предела не в чистом умозрении, не в поисках какого-то абстрактного категориального сознания, а предела в поисках основы своего сознательного существования.
М. Мамардашвили. «Символ и сознание»
Где-то в конце 60-х в жизни Мамардашвили появились два человека, которые сыграли важную роль в его судьбе. В редакцию «Вопросов философии» пришел Юрий Сенокосов. Дружба с ним поддерживала Мераба Мамардашвили до конца жизни. И именно благодаря ему не пропали после смерти Мамардашвили магнитофонные записи лекций, именно он, не считаясь ни с какими «объективными обстоятельствами», в течение 10 последующих лет редактировал их и издавал.
На московских семинарах по методологии Мамардашвили познакомился с Александром Пятигорским, увлекавшимся в то время Индией вообще и буддизмом в частности. Вернее, знакомы они были и раньше, но шапочно, а тут вдруг выяснилось, что их, казалось бы, разные философские пристрастия имеют одну основу — интерес к философии сознания. В результате получилась совершенно замечательная книжка — «Символ и сознание», издать которую, увы, удалось только много лет спустя, в 1982 году, и не на родине, а в Иерусалиме. Пятигорскому, к тому времени давно эмигрировавшему из Союза, оказалось проще пробить публикацию философской книги на русском языке в иноязычной стране, чем профессору Мамардашвили — в родной.
Правда, у «Символа и сознания» была предшественница, вполне легально опубликованная Ю. М. Лотманом в 1968 году в Тарту, в 5-м томе «Трудов по знаковым системам». Предшественница имела название сугубо специальное — «Три беседы о метатеории сознания (Краткое введение в учение виджнянавады)», и, вероятно, прошла под грифом «история философии». Виджнянаваде, древнеиндийскому учению о сознании, в книге был честно посвящен один абзац, да может быть еще форма изложения в виде диалога, весьма принятая в Древней Индии. А вот как введение в «Символ и сознание» она незаменима. Чудесным образом она передает очарование интеллектуального поиска, диалога двух философов, не похожих ни темпераментом, ни стилем мышления. Словом, вполне художественная вещь.
