Между тем жизнь продолжалась. Спустя немногим больше полутора лет, 13 августа 1776 года, в семействе Пушкиных появилась еще одна дочь — Елизавета.
Василий любил сестер Анну и Елизавету. С особенной нежностью относился он к сестрице Анне. Его другом стал и брат Сергей. Впоследствии Василий Львович адресовал ему свое стихотворное послание, которое так и назвал — «К брату и другу». С умилением вспоминая детские годы, он писал в этом послании:
Природой восхищаясь,
Гуляли мы с тобой;
Или полезным чтеньем
Свой просвещали ум;
Или Творцу вселенной
На лирах пели гимн!..
Поэзия святая!
Мы с самых юных лет
Тобою занимались,
Ты услаждала нас!..
Или в семействе нашем,
Где царствует любовь,
Играли мы как дети
В невинности сердец (34).
Что еще можно сказать об атмосфере, царившей в семье?
В 1840 году, когда уже не было в живых Василия Львовича, его 73-летний брат Сергей Львович выступил в журнале «Современник» с опровержением незаслуженных, как он считал, обвинений в жестокости своего отца Льва Александровича Пушкина. Дело в том, что на страницах журнала «Сын Отечества» были напечатаны «Отрывки из записок А. С. Пушкина», уже цитированное нами «Начало автобиографии», где, в частности, в рассказе о пылкости и жестокости Льва Александровича его внук сообщал:
«Вторая жена его, урожденная Чичерина, довольно от него натерпелась. Однажды велел он ей одеться и ехать с ним куда-то в гости. Бабушка была на сносях и чувствовала себя нездоровой, но не смела отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дед мой велел кучеру остановиться, и она в карете разрешилась — чуть ли не моим отцом. Родильницу привезли домой полумертвую и положили на постелю всю разряженную и в брильянтах» (XII, 311).
Впрочем, сам А. С. Пушкин, рассказав эту историю, дал к ней такое пояснение:
«Все это я знаю довольно темно. Отец мой никогда не говорит о странностях деда, а старые слуги давно перемерли» (XII, 311).
«В 7 номере Сына Отечества 1840 года прочел я отрывок из записок покойного сына моего, — писал Сергей Львович. — Не считаю нужным прибавлять, что эти записки ошибкою попались в число бумаг, предназначенных автором для печати. Если там прямо сказано: „все это я знаю темно, и никогда отец мой не говорил об этом“, не явно ли, что рассказы сии брошены на бумагу единственно по причине их невероятности, на память того, чем воображение случайно поражено было, а не для всеобщего известия.
Но здесь речь о покойном отце моем, добродетельнейшем из людей, которого память священна мне и сестре моей, остающимся в живых (имеется в виду Елизавета Львовна. — Н. М.). Я обязан опровергнуть ложные рассказы: мое молчание показало бы, что я во всем соглашаюсь»[46].
Сергей Львович, разумеется, характеризует своего отца весьма и весьма положительно, создает идиллическую картину семейной жизни своих родителей:
«Отец мой никогда не был жесток; <…> он был любим, уважаем, почитаем даже теми, которые знали его по одному слуху. Он был примерный господин для своих людей, оплакиваем ими как детьми; многие из вольных, по тогдашнему обычаю, пожелали быть его крепостными.
Взаимная любовь его к покойной матери была примерная. Как!.. мой отец принудить мог насильственным образом мать мою ехать с ним на обед в последние часы ее беременности!.. Он, который, отъехав из Москвы в свою подмосковную на несколько дней, воротился с дороги, чувствуя себя не в состоянии перенести краткой разлуки! Кто мог сыну моему дать столь лживое понятие о благородном характере моего отца!»[47]
Что ж, и Василий Львович писал о том, что в их семействе «царствует любовь», создавал идиллическую картину — только не в прозе, а в стихах. И все же к их свидетельствам стоит, как нам кажется, прислушаться. Хотя, разумеется, любовь может сосуществовать и со вспышками гнева и жестокостью. В жизни всё бывает.
Сергей Львович, защищая Льва Александровича, рассказывая о его честности и благочестии, сообщил подробности, которые позволяют нам представить некоторые черты домашнего уклада Пушкиных:
«Часто он сзывал бедных на сытный обед, после которого оделял их деньгами — и я теперь еще с умилением вспоминаю, как толпа нищих тянулась по обширному двору нашего дома с молитвою о его долголетии»[48].
По праздникам в дом Пушкиных съезжалась многочисленная родня, в том числе и родственники первой жены Льва Александровича. Бывали среди гостей и люди духовного звания, «почетное духовенство того времени, известное своим просвещением и святой жизнью»[49].
Любили ли Пушкины своих детей? Наверное, любили. Но и наказывали тоже. По обычаям того времени детей держали в строгости, без розог не обходилось. Е. П. Янькова рассказывала о том, как ее хорошая знакомая, вдова средних лет, вразумляла розгами своего единственного сына, только что произведенного в офицеры, и таким образом отвадила его от пьянства и картежной игры. Было этому повесе уже под двадцать лет. А уж для детей и подростков наказание розгами — дело обыкновенное. Так что, быть может, когда в 1798 году Василий Львович будет создавать вольный перевод эпиграммы французского поэта Роберта Понса из Вердена, в нем отразятся и личные ощущения русского стихотворца:
Какой-то Стихотвор (довольно их у нас!)
Послал две оды на Парнас.
Он в них описывал красу природы, неба,
Цвет розо-желтый облаков,
Шум листьев, вой зверей, ночное пенье сов
И милости просил у Феба.
Читая, Феб зевал и наконец спросил:
«Каких лет стихотворец был
И оды громкие давно ли сочиняет?»
«Ему пятнадцать лет», — Эрата отвечает.
«Пятнадцать только лет?» — «Не более того!» —
«Так розгами его!» (207).
Вероятно, как это бывало в дворянских семьях, когда Васе исполнилось пять лет, няньку сменил дядька, исполнявший, по существу, те же обязанности, что и нянька. А потом в доме появились гувернеры и учителя. Они воспитывали и образовывали ребенка, обучали его русской грамоте и иностранным языкам. Впрочем, первоначальное обучение началось, скорее всего, раньше: дитя заучивал названия букв — «аз», «буки», «веди»; освоив церковнославянскую и русскую азбуку, учился читать Часослов и Псалтырь, потом читал «Апостол». Он рано пристрастился к чтению. Позже стихотворец Василий Пушкин будет благодарить за это судьбу:
Благодарю судьбу! Я с самых юных лет
Любил изящное и часто от сует,
От шума светского я в тишине скрывался,
Учился и читал, и сердцем наслаждался… (59).
Кто обучил Василия Пушкина русской грамоте — неизвестно. Не исключено, что это мог быть отец Алексея Малиновского, его товарища по детским играм, — священник церкви Живоначальной Троицы. А вот имена учителей-французов до нас дошли — в записках А. С. Пушкина: