— Паникерство и распространение ложных слухов о, якобы, грозящем городу землетрясении. Ну и все такое.
— Господибогмой! — только и смогла прошептать графиня. Потом осторожно поинтересовалась. — Надеюсь, условия там были…
— Вполне. — успокоил ее Карл. — Любовь моя! Каждый порядочный человек хоть раз должен посидеть в тюрьме. Расширяет кругозор, обогащает. Мне, как художнику, подобное просто необходимо. Я бы обязал всех учеников Академии художеств специально…
— Господибогмой! Что вы такое говорите!?
Искусствоведы любых времен абсолютно не ведают, какого напряжения физических и духовных сил стоит создание шедевра. Им лишь бы гармонию алгеброй проверить. А гармония рождается в муках.
Дважды за одну только неделю от перенапряжения Карл терял сознание. Дважды его на носилках уносили из мастерской и в карете графини Самойловой перевозили в номер гостиницы под присмотр местных лекарей.
И только когда на огромном полотне появился общий композиционный набросок будущей картины, обессиленный Карл «Сдался на милость» графини Юлии. Устроил себе римские каникулы.
Возвращение из Неаполя в Рим заняло бесконечную неделю, в течении которой Карл нетерпеливо вздыхал и, по выражению Юлии, постоянно «бил копытами», пока опять не вернулся к работе.
Графиня Юлия медленно прохаживалась по мастерской художника. Взад-вперед, взад-вперед… Длинный шлейф ее прекрасного нового платья, на которое, кстати, Карл даже не обратил внимания, просто не заметил, шуршал по полу, как волны морского прибоя.
— Может быть, вам стоит пригласить натурщиц? — осторожно поинтересовалась Прекрасная Юлия.
— Моя фантазия богаче.
Карл ни на секунду не отрывался от картона. Из-под его карандаша непрерывным потоком, как из рога изобилия, сыпались все новые и новые наброски… Детали одежд, предметы быта, части зданий, чьи-то глаза, отдельные части лет, куски пейзажей…
Графиня подошла к окну и долго смотрела на крыши вечного города. Был прекрасный яркий солнечный день.
Ах, как хорошо было бы сейчас куда-нибудь поехать!
— Господибогмой! — повернувшись к нему, обиженно заявила графиня. — В чем, в таком случае, состоит моя помощь?
— Просто будьте рядом, — бормотал художник.
Дни летели с такой скоростью, с какой листы бумаги вылетали из-под карандаша Карла.
По Риму начали циркулировать слухи. Карл Брюллов создает нечто масштабное, громоподобное. Наиболее любопытные из газетчиков не раз пытались, под видом разносчиков мелких товаров, проникнуть в мастерскую. Но бдительная Юлия наняла двух дюжих молодцов и поставила их, как «атлантов» на улице у входа.
— Карлуша! Ты опять в запой ударился?
Без стука и приглашения в мастерской художника возникла фигура Михаила Глинки. Будучи ближайшим другом Брюллова, он никогда не утруждал себя уведомлениями, просьбами о разрешении и прочими светскими штучками. Вваливался в мастерскую художника, когда ему вздумается. «Запоем» он называл рабочее, творческое состояние. Кстати, и первичным значением этого понятия не брезговал.
— Когда закончишь? — спросил он, мельком взглянув на разбросанные по всей мастерской эскизы и наброски.
— В четверг. После дождя. — раздраженно ответил Карл, ни на секунду не прерывая работы. — Ни днем раньше.
— Тебе впору объявление повесить! — веселился великий композитор. — «Работаю всегда!».
— От такого и слышу! — мрачно бросил Карл.
После визита Михаила Глинки, Карл потребовал от Юлии, чтоб ее «атланты» к нему в мастерскую не пускали больше никого.
— Даже меня? — машинально спросила графиня, заранее уверенная в отрицательном ответе.
Каково же было ее изумление, когда ее любимый Карл, не отрывая остановившегося взгляда от полотна, на котором, кстати, ничего вразумительного еще не было прорисовано, пробормотал:
— Никого означает никого.
Графиня Юлия поначалу растерялась. Потом решила оскорбиться, но все-таки сдержалась.
— Господибогмой! Может быть, мне уехать? — холодно поинтересовалась она. — Скажем, на неделю-другую в Париж.
— Лучше в Берлин.
— Чем Берлин лучше Парижа?
— Берлин отдаленнее от Рима, — ответил художник.
Это было уже откровенной грубостью. Карл по-прежнему, остановившимся взглядом смотрел на полотно. Вернее, в одну какую-то, ему одному видимую, точку на полотне.
Графиня вспыхнула и, хлопнув дверью, чего за ней никогда, ни до, ни после этого происшествия не замечалось, быстро вышла.
Уже на следующее утро она объявила всем знакомым, будто немедленно покидает Рим. Но сборы как-то затянулись…
Разумеется, она не уехала ни в какой Париж. И уж тем более в Берлин. Прекрасная Юлия издали наблюдала за мастерской Карла. Для этой цели она наняла двух частных сыщиков, которые с крыши соседнего дома подглядывали в окна мастерской художника и ежевечерне докладывали графине, что там и как.
Кроме того, она каждый день подсылала свою служанку с набором продуктов, которую та, в плетеной корзинке протискивала в щель двери.
Два частных сыщика лежали на крыше дома, напротив мастерской художника, глазели в окна и лениво переругивались:
— Гляди, гляди! Как петух вышагивает! Смех, одно слово.
— Работа, не бей лежачего. Помазал кисточкой, получи деньги. Побегал бы он, как мы, с утра до вечера за каким-нибудь богатым субъектом. Да еще все замечай, запоминай.
— Петух, одно слово! И грозно так поглядывает!
— Интересно, сколько он получит за эту мазню?
— Мильон!
— Ну, это ты хватил. Я бы за такую пачкотню и одной лиры не дал. Все эти живописцы… бездельники. Им бы побегать, как мы…
— Ну, сегодня-то мы не бегаем. Лежи себе, загорай…
— Обидно! Одни трудятся в поте лица, другие деньги направо налево швыряют.
— Ты о ком это?
— О клиентке нашей, о ком еще! Вот уж у кого денег!!!
— Твое дело маленькое. Наблюдай, все подмечай и подкладывай клиентке. Чужие карманы, не твоя забота.
— Интересно, сколько он получит за эту мазню?
— Заткнись! Смотреть мешаешь.
Через два дня композитор Михаил Глинка опять объявился перед дверьми мастерской Брюллова. Но «атланты» сомкнули плечи и не пустили великого русского.
Некоторое время великий композитор втолковывал наиболее крупному из «атлантов», почему-то на дикой смеси из французского и немецкого, что, мол, ему надобно повидать своего закадычного друга художника Карла Брюллова. Крупный «атлант» понимающе кивал. Потом молвил на почти русском:
— Моя твоя не понимайт.
