Для перевоспитания своей коллегии народный комиссар применял, надо признать, своеобразные методы. Разгадка трудного положения Сталина в своей собственной коллегии в том, что он не пользовался авторитетом. Не только народные массы, но даже широкие круги партии не знали его. Он был бесспорным членом штаба большевистской партии, и в этом было его право на частицу власти. Но даже в «коллегии» собственного комиссариата он не пользовался личным авторитетом, а по всем важнейшим вопросам оставался в меньшинстве.
Так как лучшие силы партии ушли на военную и хозяйственную работу, то коллегия комиссариата национальностей состояла из людей малозначительных. Тем не менее они имели навык мобилизовать аргументы, отбивать доводы Сталина и ставить ему вопросы, на которые он не находил ответа. Он имел власть, но этой власти было совершенно недостаточно, чтобы принуждать; приходилось убеждать. Для этого у Сталина не было данных. Противоречие между властностью натуры и недостатком интеллектуальных ресурсов создавало для него нестерпимое положение. Он не пользовался авторитетом в собственном ведомстве… Когда его терпение истощалось, он просто прятался «в самых неожиданных местах». Действительно ли он на кухне у коменданта обдумывал свои тезисы, можно сомневаться. Скорее он тяжело переживал про себя обиду и размышлял о том, как хорошо было бы, если бы несогласные не смели возражать. В то время ему, однако, и в голову не приходило, что наступит такой период, когда он будет только приказывать, а все остальные будут молчать и повиноваться.
Не менее красочно Пестковский описывает поиски помещения для комиссариата национальностей в Москве, куда правительство переехало в марте из Петрограда. "Между ведомствами шла ожесточенная борьба из-за купеческих особняков. Наркомнац сначала не имел ничего. Я нажал на Сталина. На кого он нажал – мне неизвестно, но… по прошествию некоторого времени Наркомнац владел уже несколькими особняками. Центральное ведомство и белорусы поместились на Поварской, латыши и эстонцы на Никитской, поляки на Арбате, евреи на Пречистенке, а татары где-то на Москворецкой набережной. Кроме того, Сталин и я имели кабинеты в Кремле. Сталин оказался весьма недоволен таким положением. «Теперь уж за вами совсем не уследишь. Нужно было бы получить один большой дом и собрать туда всех». Эта идея не оставляла его ни на минуту. Через несколько дней он сказал мне: «Нам дали большую сибирскую гостиницу, но ее самочинно захватил ВСНХ, мы, однако, не отступим. Велите Аллилуевой написать на машинке несколько бумажек следующего содержания: „Это помещение занято Наркомнацем“. Да захватите с собой кнопки». Аллилуева, будущая жена Сталина, состояла машинисткой в комиссариате Национальностей. Вооруженные магическими бумажками и кнопками Сталин и его заместитель отправились в автомобиле в Златоустинский переулок. «Уже темнело. Главный ход в гостиницу оказался закрытым. У дверей красовалась бумажка: „Это помещение занято Высшим Советом Народного Хозяйства“. Сталин сорвал ее, и мы укрепили наше заявление. „Надо проникнуть внутрь“, – сказал Сталин. Задача была нелегкая. С большим трудом мы отыскали черный ход. А электричество почему-то не действовало. Мы освещали себе дорогу спичкой. Во втором этаже мы набрели на длинный коридор. Прикрепили наши записки еще на других дверях. Пора было возвращаться обратно, а спички у нас истощились. Спускаясь в потемках, мы попали в подвал и чуть не свернули себе шеи. Наконец, мы все-таки добрались до автомобиля».
Нужно известное усилие воображения, чтобы представить себе фигуру члена правительства, который в сумерки проникает в здание, занятое другим министерством, срывает одни плакаты и наклеивает другие. Можно сказать наверняка, что никому другому из народных комиссаров или членов ЦК не пришло бы в голову совершить такой шаг. Мы узнаем здесь Кобу эпохи тюремного заключения в Баку. Сталин не мог не знать, что спорный вопрос о здании будет разрешаться в конце концов в Совете Народных Комиссаров или в Политбюро. Проще было бы с самого начала обратиться в одно из этих учреждений. Сталин имел, видимо, основание предполагать, что тяжба будет разрешена не в его пользу, пытался поставить Совнарком перед совершившимся фактом. Попытка сорвалась: здание было передано ВСНХ, как более важному министерству. Сталину снова пришлось затаить обиду против Ленина.
В 1920 г. власть Сталина была уже неоспоримой, но государственный культ его личности только устанавливался. Этим объясняется то обстоятельство, что в воспоминаниях, несмотря на общий панегирический тон, слышится еще нота фамильярности, и даже допускается оттенок доброжелательной иронии. Через несколько лет, когда чистки и расстрелы установят необходимый пафос дистанций, рассказы о том, как Сталин скрывался на кухне у коменданта или ночью захватывал особняк, будут уже звучать, как непристойный документ, возможно, что автор жестоко поплатился за нарушение этикета.
Большинство коллегии рассуждало, по изложению Пестковского, таким образом: «Всякий национальный гнет есть лишь одно из проявлений классового гнета. Октябрьская революция уничтожила основу классового гнета. Поэтому нет никакой необходимости в организации в России национальных республик и автономных областей. Территориальное деление должно идти исключительно по экономическому признаку… Организация республик и областей по национальному признаку является при советской власти компромиссом с мелкобуржуазным национализмом».
Коллегия, призванная осуществлять национальную политику правительства, отвергала самые основы этой политики. Этот парадоксальный факт объясняется отчасти тем, что коллегия состояла из людей случайных, теоретически мало подготовленных. Оппозиция против ленинской принципиальной политики была, как это на первый взгляд ни странно, особенно сильна в среде большевиков – «инородцев» (поляков, украинцев, армян, евреев и пр.). Большевики на угнетенных окраинах воспитывались в борьбе с местными националистическими партиями и склонны были отвергать не только отраву шовинизма, но и прогрессивные социальные требования. Коллегия Наркомнаца состояла из русифицированных «инородцев», которые свой абстрактный интернационализм противопоставляли реальным потребностям развития угнетенных национальностей. Фактически эта политика поддерживала старую традицию русификаторства и представляла особую опасность в условиях гражданской войны.
Революция, начатая в центре, не могла долго оставаться в рамках узкой его территории. Победив в центре, она неминуемо должна была распространиться на окраины. И действительно, «революционная волна с севера, – писал Сталин в первую годовщину Октябрьской революции, – разлилась по всей России, захватывая окраину за окраиной. Но здесь она натолкнулась на плотину, в виде образовавшихся еще до Октября „национальных советов“ и областных „правительств“ (Дон, Кубань, Сибирь). Буржуазные по природе, они вовсе не хотели разрушить старый буржуазный мир, – наоборот, они считали своим долгом сохранять и укреплять его всеми силами… Они, естественно, стали очагами реакции, стягивавшей вокруг себя все контрреволюционное в России… Но борьба „национальных“ и областных „правительств“ (против советского центра) оказалась борьбой неравной. Атакованные с двух сторон: извне – со стороны советской власти и изнутри – со стороны своих же собственных рабочих и крестьян, – „национальные правительства“ должны были отступить после первых боев… Разбитые наголову, „национальные правительства“ вынуждены были обратиться за помощью против „своих“ рабочих и крестьян к империалистам Запада».
