10 ноября 1841 года он записывается на факультет права в Париже. Однако продолжает жить в Руане. В новогоднюю полночь он с грустью вспоминает счастливое время, когда он ждал со своим другом Эрнестом Шевалье двенадцати ударов часов в полночь: «Ах! как мы курили, как горланили, как вспоминали о коллеже, о надзирателях и думали о нашем будущем в Париже, о том, что мы будем делать в двадцать лет!.. Но завтра я буду один, совершенно один, а поскольку мне не хотелось бы начинать год, рассматривая новогодние игрушки, делая поздравления и визиты, я встану, как обычно, в четыре часа, почитаю Гомера и покурю у окна, смотря на луну, которая сияет над крышами домов напротив, и весь день никуда не выйду, не сделаю ни одного визита! Тем хуже для тех, кому это не понравится… Как сказал один древний мудрец: „Скрывай свою жизнь и будь умеренным“. А может быть, я и не прав, мне следовало бы пойти в гости, но я странный оригинал, медведь, молодой человек, каких очень немного, у меня явно неподобающее поведение, ибо я не выхожу из кафе, кабачков и т. п., таково мнение буржуа на мой счет».[35]
В крайнем смятении он, законченный материалист, испытывает вдруг мистический соблазн. Он готов поверить, что «Иисус Христос существовал», он готов «принять смирение у креста», «укрыться в крыльях голубя». Однако это лишь минутное озарение. Он очень быстро возвращается к холодному отчаянию атеиста. Перспектива стать адвокатом привлекает его все меньше с тех пор, как он записался на лекции по праву. Кажется, что он попал в западню. Он рассказывает об этом своему учителю литературы Гурго-Дюгазону: «Я собираюсь стать адвокатом, только верю с трудом, что когда-нибудь буду защищать в суде общую стену или какого-нибудь несчастного отца семейства, которого обманул богач. Когда мне говорят о месте адвоката, уверяя: этот парень будет хорошо защищать в суде, потому что у него широкие плечи и сильный голос, признаюсь вам, что внутренне восстаю против этого, ибо чувствую, что не создан для всей этой материальной и тривиальной жизни. С каждым днем, напротив, я все больше и больше восхищаюсь поэтами… И вот что я решил. У меня в голове три романа, три совершенно разных произведения, требующих особенной манеры письма. Этого достаточно для того, чтобы доказать самому себе – есть у меня талант или его нет».[36]
Именно в таком расположении духа он собирается ехать в Париж. Он не студент, который смутно мечтает о карьере писателя, а писатель, который сокрушается при мысли о том, что он – всего лишь студент. В его голове теснятся честолюбивые планы. Но он не уверен в себе. Он пишет быстро, слишком быстро, со странной увлеченностью. Но разве так создаются шедевры? Не следует ли быть более размеренным? Он стремится только к реальным произведениям. И если ему удастся их писать, вымыслы так и останутся в ящике письменного стола. Что касается права, то речь здесь идет только о том, чтобы успокоить семью.
В начале декабря 1842 года Флобер приезжает в Париж. Ему двадцать лет. Он горит одним желанием – доказать миру, что он уже не ребенок, но мужчина, у которого есть тайное призвание, жестокая философия, стремление к независимости и культ дружбы. Остановившись в отеле «Европа» на улице Пелетье, он тотчас пишет матери, чтобы успокоить ее: «„Все хорошо, очень хорошо, все идет лучше, чем можно было ожидать“, как говорит Кандид. Я сижу сейчас у теплого камина, грею ноги; я только что выпил две чашки чая с водкой и собираюсь сходить к господину Клоке, и мы вместе повеселимся… Я хорошо выспался и отдохнул… Прощайте, обнимаю вас всех… NB: Меня не раздавил омнибус, лицо не вытянулось от удивления и глаза не вылезли из орбит».[37]
Справившись о программе, расписании лекций и сдаче экзаменов по правоведению на первом курсе, Флобер возвращается в Руан. Он собирается учиться дома. Однако с самого начала книги по праву вызывают у него отвращение. «Я ничем не занимаюсь, ничего не делаю, не читаю и ничего не пишу, я бездельничаю, – объявляет он Эрнесту Шевалье. – И тем не менее я начал гражданский кодекс, прочитал вступительную статью, которую не понял, и „Учреждения“, из которых прочел три первые главы и уже ничего не помню. Смех!»[38] Зато 2 марта он вытягивает по жребию в мэрии счастливый № 548, который освобождает его от воинской службы. Армия кажется ему учреждением столь же нелепым, как и юстиция. Однако с приближением лета, а следовательно, экзаменов он все больше и больше боится провала. Несмотря на усердие, он не может освоить строгую прозу законоведов. И изливает свое раздражение в письмах к Эрнесту Шевалье: «Человеческое правосудие… по-моему, самая нелепая вещь в мире; человек, который судит другого, – зрелище, которое может вызывать только смех, если бы оно не вызывало во мне презрения и если бы я не вынужден был изучать теперь кучу нелепостей, на основании которых вершится суд. Я не знаю ничего глупее права – но вынужден изучать право, я зубрю его с крайним отвращением, и это занимает все мое сердце и весь ум без остатка».[39]
В апреле он ненадолго приезжает в Париж, чтобы записаться на лекции (это необходимо делать каждый семестр), навещает Эрнеста Шевалье, поглядывает на проституток, расположившихся между улицей Грамон и улицей Ришелье, затем возвращается в Руан и с отвращением погружается в учебу. «Ты просишь писать тебе длинные письма, а я не могу этого делать, – пишет он вновь Эрнесту Шевалье. – Право убивает меня, изматывает, приводит в полное расстройство; я не в состоянии его осилить. Просидев битых три часа над кодексом, в котором ничегошеньки не понял, я уже ни на что не гожусь, я готов покончить с собой (что было бы очень досадно, ибо я подаю большие надежды)».[40] Чтобы отдохнуть, он каждый день по совету отца ходит плавать в Сене. В конце июня он едет в Париж для того, чтобы уладить дела на факультете. Так заведено, что студенты, изучающие право, могут не посещать лекции, однако обязаны прийти сдавать экзамен, лишь получив аттестат у преподавателя, студентами которого являются. Флобер не сомневается в том, что получит необходимый документ, и между тем много работает, готовясь к испытанию, назначенному на 20 августа. В перерывах между зубрежкой он фланирует по Парижу и скучает. «Если бы ты знала, как летом скучно в Париже, как вспоминаются деревья и море, то почувствовала бы себя еще более счастливой, – пишет он своей сестре Каролине, которая живет с родителями в Трувиле. – Я дважды уже ходил в школу плавания. И пожимал от сожаления плечами. Чушь! В грязной воде плескаются забавные малыши или глупые старики. Там не было ни одного достойного хотя бы посмотреть, как я плаваю».[41] И некоторое время спустя ей же: «Думаю, что теперь смогу пойти (на экзамен) в конце августа, и надеюсь на некоторый успех, дело мое начинает понемногу проясняться… Я работаю в поте лица и вечером ложусь спать довольный, точно слон, который хорошо поработал, или как тупица, пальцы которого устали писать, а голова отяжелела оттого, что он собирался в нее втиснуть».[42]
