Идеи «западников» наиболее отчетливо формулировал Лунц — сюжетное искусство Запада в соединении с новым русским материалом должно дать качественно новую литературу. «Восточники» не тяготели к теории и выражали свою позицию на практике, т. е. в прозе, — их увлечение местными диалектами и сказом не исключало, на самом деле, и приемов новой западной литературы (в «Городах и годах» Федина или в «Дитё» Иванова).
Возрастной диапазон Серапионов — 10 лет, и в 1921 году это было существенно. Старших и младших Серапионов разделяла Мировая война, в которой двадцатилетними участвовали Груздев, Зощенко, Слонимский, Тихонов, Шкловский (все получили Георгиевские кресты) и врач Полонская. Представление о мировой войне было у интернированного в Германии Федина, более поздним военным опытом в Сибири обладал Иванов, какой-то житейский опыт был у ритора Никитина, который воевать не рвался. Ну, а Каверина и Лунца все остальные между собой звали мальчиками (о Познере речи вообще нет).
Деление на «фракции» было связано не только с литературными идеями, но и с жизненным опытом (те, у кого его не было, опирались на опыт литературный).
На Западе Первая мировая война породила значительную литературу, в России этого не случилось, потому что осмысление и опыт войны были вытеснены последовавшими Февральской революцией, Октябрьским переворотом и Гражданской войной. В большевистском лозунге о перерастании войны империалистической в войну гражданскую содержалось единственно признаваемое впоследствии идеологическое истолкование событий. Конечно, мировая война в России не случайно стала восприниматься всего лишь как пролог последующих «эпохальных» потрясений. Тот острый, захвативший всё их существо, военный опыт, который приобрели старшие Серапионы, оказался в литературе почти не востребованным. Эту драму они ощущали (скажем, ярко начинавший прозой о войне Слонимский вынужден был убедить себя писать о другом и ничего значительного не создал; Тихонову пришлось делать вид, что его ранние и, как оказалось, лучшие стихи посвящены не войне, а революции…)
Начиная с какого-то момента все Серапионы стали считать себя людьми одного поколения — поколения Революции (этот-то опыт все они приобретали на равных — может быть, только у Вс. Иванов он был покруче, поэтому он и написал самые сильные у Серапионов вещи о гражданской войне). Революционный опыт воспринимался одинаково и поначалу достаточно трагично. 29 декабря 1922 года Николай Никитин, первым способствовавший распаду группы, писал в Москву Воронскому: «Я и мои товарищи — художники катастрофической эпохи»[81]. Это тогда осознавали все.
Другое существенное отличие Серапионов от иных групп — сознательное отсутствие идеологической программы, нежелание её формулировать и выпускать манифесты. Через год Лунц не утерпел и написал декларацию «Почему мы Серапионовы Братья»; Серапионы с ней не спорили, но в дальнейшем им пришлось от неё, как теперь выражаются, тщательно отмазываться. Декларация заявляла: «В феврале 1921 года, в период величайших регламентаций и казарменного упорядочения, когда всем был дан один железный устав, — мы решили собираться без уставов и председателей, без выборов и голосований» (см. приложение I) и, можно дополнить, без протоколов и стенограмм. Столь же определенно провозглашалась необходимость независимости литературного творчества от политики: «Мы не выступаем с новыми лозунгами, не публикуем манифестов и программ… Мы требуем одного: произведение должно быть органичным, реальным, жить своей особой жизнью». При этом речь не шла о единой литературной школе: «У каждого из нас свое лицо и свои литературные вкусы. У каждого из нас можно найти следы различных литературных влияний. „У каждого свой барабан“, — сказал Никитин на первом нашем собрании».
Однако режим требовал ясного политического ответа на вопрос: с кем вы? Лунц отвечал яростно: «У каждого из нас есть идеология, есть политические убеждения, каждый хату свою в свой цвет красит. Мы же вместе, мы — братство, требуем одного: чтобы голос не был фальшив… Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь». Не думаю, чтобы политика начисто исключалась из серапионовских дискуссий, а идеологические расхождения между Братьями были серьезны. Когда в 1921 году, после подавления кронштадтского восстания, Федин покинул ряды большевиков — вряд ли кто из Серапионов его осуждал. Так же поначалу все в принципе были согласны и с декларацией Лунца (даже в 1929 году применительно к ней Слонимский употреблял формулу «Серапионы устами Лунца» — см. приложение I). Когда времена круто переменились, от декларации Лунца пришлось отречься, а о политическом жесте Федина «забыть» (о нем вспомнил Каверин в «Эпилоге»[82])…
Третье отличие Серапионов — приоритетное внимание к вопросам литературной формы, понимание значимости её остроты и оригинальности — именно эти вопросы были главным предметом серапионовских дебатов.
Увлечение художественной, а не публицистической работой — характерно почти для всех Серапионов. Не случайно они так единодушно осуждали газетную «клюкву» Никитина после его бойкого западного турне. Редкие статьи Серапионов были заказными; даже декларация Лунца возникла в результате настойчивой просьбы к Серапионам редактора «Литературных записок» написать о себе[83].
1922–1923 годы — пора первых успехов Серапионов, годы торжества их Братства, еще нужного всем участникам группы — они продолжали учиться сообща. Интерес к их работе, спрос на неё становился заметным, и брань комортодоксов только подстегивала его. Издание альманаха «Серапионовы Братья» в Берлине, выход в тогдашней «столице русской эмиграции» книжек серапионовых авторов создавали им рекламу — их начинали переводить и за рубежом. Поразительно совпадение взглядов: советские «левые» (осуждающе) и берлинские эмигранты-интеллектуалы (одобрительно) считали прозу Серапионов контрреволюционной (31 марта 1925 года Горький писал Слонимскому именно о таком мнении Ф. А. Степуна, оспаривая его[84]). Контрреволюционна ли художественная правда? — вопрос фазы самой революции. Когда она на подъеме, т. е. выражает чаемые потребности общества, ей нечего правды бояться. Когда же она изжила себя и переродилась, правда — всегда «контрреволюционна».
Серапионы считали себя поколением революции (точнее — Революции): они ничего не потеряли в результате её совершения, наоборот, — революция, убрав массу старых фигур, расчистила перед ними литпространство; они приобрели редкую возможность совсем молодыми энергично войти в литературу и быстро стать «классиками» (другое дело, что «расплата» за это оказалась тяжкой и губительной для них для всех).
