Потом они обсудили, стоит ли Рихарду попытаться вступить в национал-социалистскую партию.
— Старик рекомендовал, — сказал Рихард.
— Но даже сейчас нацисты принимают в партию осторожно и разборчиво, — возразил Оскар. — К тому же нам стало известно, что нацисты прибрали к рукам все досье активистов компартии, заведенные полицией Зеверинга. Там, конечно, есть и твое «дело». Они могут копнуть… Я думаю, целесообразнее тебе получить здесь только аккредитацию газет, а в нацистскую партию вступить уже в Токио. Там это будет менее опасно.
Уже прощаясь, Оскар сказал:
— Больше мы с тобой видеться не сможем. Связь с Центром будешь держать через Инге. Она тебе сегодня снова позвонит. Итак, неделю в Берлине на акклиматизацию, на укрепление нервов, а потом — во Франкфурт.
7
Перед отъездом из Берлина, 9 июня, Рихард передал в Центр: «Положение для меня здесь не очень привлекательно, и я буду рад, когда смогу отсюда исчезнуть. Рамзай».
8
В редакции «Франкфуртер цейтунг» все было добротное и солидное: и само многоэтажное здание, и кабинеты редакторов, и мебель. В обшитых темным дубом помещениях словно бы витал дух основателя газеты банкира Леопольда Зоннемана.
Но сотрудники ее, хотя были отутюжены, сверкали белоснежными манишками, золотыми пенсне и розовыми лысинами, производили впечатление перепуганных мышей. Рихард, прежде чем идти к редактору, побродил по комнатам репортеров и кулуарам, потолкался в кафе, расположенном тут же, на первом этаже. И везде видел шушукающихся по углам, испуганно озирающихся людей.
До него долетали обрывки разговоров:
— …только подумайте: тридцать концлагерей! В Дахау, в Шлезвиге, в Маутхаузене, в Заксенхаузене. В них тридцать тысяч заключенных! У каждого полка СС свой лагерь!..
— …готовится поголовный врачебный осмотр…
— …да, да, в Мюнхене они изуродовали памятник Рихарду Вагнеру — на том основании, что вторая супруга Вагнера была еврейкой!..
— …прочитал «Михаила», роман Иозефа Геббельса. Ну, я вам скажу! Одни афоризмы…
— Тшш!.. Тшш!.. Сочинения министра пропаганды позволительно только восхвалять…
Да, и эту крепость прессы, оплот буржуазного либерализма, трясло мелкой дрожью.
Рихард прошел в кабинет главного редактора.
Шеф, коренастый и толстый, но все равно казавшийся маленьким по сравнению с огромным столом и огромными шкафами своего кабинета, прочитал рекомендацию высокого сановника из Берлина и расплылся в улыбке:
— Весьма и весьма польщен, доктор Зорге!
Он шаром выкатился из-за стола, вяло пожал Рихарду руку своей пухлой и потной рукой, пригласил сесть в кресло и сам утонул в таком же кресле напротив.
— Мы всегда охотно печатали ваши корреспонденции, которые вы столь любезно посылали нам из Китая, — заворковал он. — И мы сочтем за честь считать вас своим постоянным сотрудником. Мой высокий друг пишет, что вы хотели бы представлять нашу газету в Токио. Зачем искать счастья так далеко? Я мог бы предложить вам место в аппарате, здесь, во Франкфурте.
— Да нет, знаете ли, меня увлек Дальний Восток.
Редактор хитро посмотрел на него и подмигнул:
— Да, да, подальше от греха…
И, понизив голос, доверительно сказал:
— Вы слышали? Они арестовали Лаудингера, моего редактора биржевого отдела и председателя союза журналистов города. И за что? За то, что во время речи нациста — биржевого комиссара — он сделал презрительные замечания.
Рихард вскинул голову и холодно сказал:
— Господин редактор, я полагаю, что презрительные замечания по поводу речи комиссара правительства не делают чести сотруднику вашей газеты.
— Конечно, конечно! — закивал и заулыбался редактор. — Я сам думаю точно так же! Но коллектив нервничает, производительность снижается.
Он поднялся с кресла.
— Что касается меня, то я всецело одобряю вашу кандидатуру. Однако, — он развел пухлыми руками, — все вопросы, в том числе и кадровые, я могу решить только с согласия партийного комиссара, прикрепленного к нашей газете. Разрешите проводить вас к нему?
Кабинет комиссара помещался рядом с кабинетом главного редактора. Он был таким же громадным, а сам комиссар — худым и молодым. Позади стола комиссара висел огромный портрет фюрера, да еще ниспадал со стены флаг со свастикой. Однако комиссар был не в черном и не в коричневом мундире, а в штатском костюме.
— Можете идти, — оборвал он словообильную речь редактора. — Я сам разберусь. С глазу на глаз.
И когда редактор осторожно прикрыл за собой дверь, приказал Рихарду:
— Садитесь. Рассказывайте. От ноля.
— Что?
— Как — что? Биографию. Жиды в роду были?
Комиссар, мутноглазый и тщедушный, напомнил Рихарду одного из тех инквизиторов-студентов, которые везли сжигать книги. «С такими надо держаться круто», — решил он и, нагнувшись к комиссару, тихо сказал:
— Милейший, когда ваша мамочка еще вытирала вам нос, я уже был соратником моего Адольфа. Хайль Адольф Гитлер!
Комиссар вскочил:
— Хайль! — недоверчиво посмотрел на Рихарда. — Вот как? Это другой разговор, герр…
— Доктор Зорге, — небрежно подсказал Рихард.
— Но все же моя обязанность — выяснять взгляды сотрудников этой паршивой газетенки, — продолжил комиссар. — Итак, что вы думаете о программе национал-социализма?
— Что социализм в этой программе — лишь клетка для того, чтобы поймать птичку.
— Да как вы смеете!
— Я удивлен, — ледяным тоном оборвал его Рихард. — Неужели вы не знаете этот всемирно знаменитый афоризм Иозефа Геббельса?
— Ах, да! — рассмеялся комиссар. — Я и забыл. Из замечательных афоризмов господина имперского министра мне особенно запомнились два. Первый: «Во всем можно нас обвинять, но только не в том, что мы скучны». Ха-ха!.. И второй: «Меня тошнит от любого печатного слова». Ха-ха-ха!..
— Вы, я вижу, любознательный парень, — покровительственно сказал Рихард. — Не продолжить ли нам беседу на берегу Майна, за бутылкой доброго рейнвейна? Приглашаю вас пообедать.
По тому, как дрогнул кадык на шее комиссара, Рихард понял: апломба у него много, а кошелек, видимо, пуст. Этот вывод имел немаловажное значение.
…Они сидели на террасе дорогого ресторана на самой набережной реки. Рихард подливал и подливал густое вино в бокал комиссара и терпеливо слушал его разглагольствования. Комиссар все больше пьянел, благодарно моргал мутными глазами и бормотал, то ли наизусть цитируя Альфреда Розенберга и Иозефа Геббельса, то ли высказывал свои личные сокровенные мысли:
