— Еще я помню волчок на Пурим…
— В доме ничего не было еврейского, абсолютно! Праздники у нас не справлялись, национальной кухни тоже не было…
— Лично мне хотелось стать таким, как все. Вокруг меня были алтайские ребята, сыновья шахтеров, и мне хотелось стать такими, как они. Пить водку, как они. Ходить на лыжах, как они. Драться. Ругаться. Но моя генетика вылезала, и они чувствовали, что я другой. Всегда оставалась грань, через которую не перейти. Я хотел, но я не мог…
— С тех пор, как я себя помню, я всегда ощущала себя еврейкой. И даже если бы мне вздумалось вдруг забыть об этом, они бы не дали…
— В ЗАГСе им сказали: «Это очень странное имя. Зачем так называть ребенка? Вы еще пожалеете. Идите и подумайте». Но они настояли и записали ее — Юдифь…
Представим себе для начала, что приехал в Москву иностранный турист.
Приехал в Москву иностранный турист, который все хочет увидеть, все хочет сфотографировать, увезти с собой на память.
Много таких туристов бегают по московским улицам, особенно в летние месяцы, особенно в центре города, уткнувшись носами в путеводители, — очень много!
И вот он садится, этот иностранный турист, в московское такси, и просит водителя отвезти его в синагогу: такое у него желание в этот момент, у туриста, такая у него прихоть.
— В синагогу, — говорит он. — Хочу в синагогу.
А шофер удивляется. Шофер не знает. Шофер никогда туда не ездил. Все знает московский таксист, ловкий и пронырливый, — где ресторан, где вокзал, — а про синагогу не слыхал. А может, и слыхал, да не велено таксистам возить туда иностранцев.
— Где синагога? — безуспешно спрашивает иностранный турист, привыкший там, у себя на Западе, удовлетворять любую свою прихоть. — Где синагога? Где?!
А где — неизвестно. Все сфотографировал на память, все достопримечательности, в одну лишь синагогу не попал…
Представим себе теперь, что приехал в Москву еврей из провинции.
Приехал в Москву еврей из провинции, и помчался по столичным магазинам, и закрутился по стандартному кольцу ГУМ-ЦУМ-Детский Мир, но остановился, вдруг, на полдороге по неизвестной причине…, и вот уже шарит он глазами по густой толпе, и выдергивает безошибочно родственное ему лицо» и спрашивает шепотом у еврея-прохожего:
— Где тут у вас синагога? Где?
А прохожий удивляется. Прохожий не знает. Еврей-прохожий затрудняется с ответом. Все знает московский еврей, — где ресторан, где вокзал, — а в синагоге никогда не бывал. А может, и бывал, да боязно первому попавшемуся сообщить адрес. Разные они бывают, первые попавшиеся. Разные потом случаются истории.
— Где синагога? — безуспешно спрашивает провинциал. — Где?!
И уезжает назад, так и не повидав, так и не вырвавшись из заколдованного круга ГУМ-ЦУМ-Детский Мир. Уезжает в свой город, где их собственные синагоги давно уже переделаны в клубы, кинотеатры или какой-нибудь там Госстрах.
А действительно, где же московские синагоги?
Кто побывал в них? Когда? Сколько раз за жизнь?
Может, нету их вообще в столичном граде?
Может, полно их, чуть не за каждым углом, а мы просто того не знаем?…
Я знаю эту московскую синагогу очень давно, наверно, всю мою жизнь…
С раннего детства она зацепилась в моей памяти, — нечто таинственное и малопонятное, — как зацепился с детства в памяти язык идиш, на котором часто говорили родители, зацепились еврейские мелодии со старых, затертых пластинок, зацепилось воспоминание о никогда не виданном дедушке, который был человек религиозный и каждый день ходил — куда? — в синагогу.
А может, это зацепилось не в памяти. Может, это сидит в наших генах…
Еще до революции, совсем незадолго до нее, жил в Москве, на Мясницкой улице, именитый художник Абрам Архипов. Жил себе и жил, и картины писал, и на выставках появлялся, и награды получал: не очень шумный, не очень модный, хотя и уважаемый художник, в чинах и званиях. Архипов Абрам Ефимович. Статский советник. Академик живописи. Преподаватель училища живописи, ваяния и зодчества…
Так вот, жил себе художник Абрам Архипов в Москве, на Мясницкой улице, а потом умер, и память о нем осталась бы, наверно, только в специальных книгах, да в табличках под его картинами в разных музеях, но тут, вдруг, решила советская власть увековечить его имя и переименовала Спасо-Глинищевский Большой переулок в улицу Абрама Архипова, и с этого момента началась вторая жизнь его имени. Потому что это название — улица Архипова — вот уже несколько десятилетий ие сходит со страниц газет и журналов всего мира, звучит по радио и с экранов телевизоров, коверкается дикторами разных национальностей, фигурирует в протоколах допросов и в донесениях тайных и явных агентов. Так русский художник Абрам Архипов вошел в историю, — вернее, не вошел, а был втянут, — в историю российского еврейства.
Здравствуй, улица Архипова!
Здравствуй улица, засевшая глубоко в памяти, незабываемая, невытравляемая, ощутимая навечно каждым зданием своим, каждым двором и каждым подъездом.
Здравствуй улица преодоления страха, пробуждения гордости, силы, веры, общности и традиций.
Внешне ничем не примечательная, одна из многих московских улиц, без уникальных строений, без удивительных памятников, вздыбившаяся крутой горой для общего неудобства — и пешеходов, и водителей.
Но стоит на ней дом, стоит здание с колоннами — московская синагога, и это меняет дело, это все меняет…
Я начал ходить в московскую синагогу в осенние праздники Симхат-Тора.
Мы собирались обычно где-нибудь в центре и шли группой, по двое, по трое, а неподалеку шла еще группа, еще и еще — студенты, школьники старших классов, юноши и девушки.
Приличная толпа стояла перед синагогой на улице Архипова, нашпигованная дружинниками и переодетой милицией. Было тогда страшновато, было неуютно, потому что цеплялись часто к молодым, прихватывали в милицейские машины, увозили в отделения, а потом сообщали на работу, сообщали в институты. И никто теперь уже не знает, сколько евреев пострадало за те праздники, сколько ребят вылетело из институтов.
Веселый праздник Симхат-Тора! Кому весело, а кому и не очень…
Потом я приходил сюда послушать заезжих канторов. Тоже на праздники. Они приезжали из Одессы или из Черновиц: теперь уже не помню точно. И сидели евреи в талесах, и слушали евреи, и подпевали тихонько евреи, и переглядывались, и перемигивались, и цокали в восхищении языками, когда брал кантор заветную ноту, и обсуждали, и сравнивали, знатоками поджимая губы.
