— Ты, брат, заехал ли в Фусун-то после тюрьмы? — вдруг спрашивает он меня.
— Хотел заехать, да не мог. Даже и дома не был, а прямо вот сюда, в Дуньхуа. Знаешь, а как же мне побывать в Фусуне-то?
— Фусунцы очень хотели повидаться с тобою, брат. Так, Чжан Вэйхуа каждый день заходил к нам узнать о тебе. Фусунцы ведь люди хорошие, а?
И голос его проникнут тоской по Фусуне.
— А как же! Они всегда были люди добрые.
— Все время думаю о моих фусунских товарищах. Когда ты там будешь, не забудь повстречаться с моими дружками.
— Обязательно! Ну а скажи: в Аньту много у тебя новых друзей?
— Еще мало. В Аньту немного моих сверстников…
Я сразу заметил, что мой брат, очутившись в новом краю, все тоскует по Фусуну и что эта тоска мешает ему в Аньту стоять на твердых ногах и жить уверенно. Свидетельство тому — чуть-чуть печальный взгляд и тоскливое выражение на лице. Может быть, это своего рода симптомы протеста против реальной жизни, что можно видеть у мальчиков того возраста, покинувших родной край. Неспокойная душа брата почему-то тревожила и мое сердце.
— Ты знаешь, дорогой мой братишка, у прилежного хлебороба нет деления на хорошие и плохие поля. Так и у настоящего революционера хорошей и плохой местности быть не может. Почему бы в Аньту не быть хороших друзей? Друзья — это такая вещь: сколько найдешь, столько и заимеешь. Ты забыл, что сказал отец? Друзья, говорил он, не падают сами с неба, их надо искать, как копают драгоценные камни. Найди хороших друзей и стой на твердых ногах в Аньту. Ведь теперь и ты уж комсомольского возраста.
Я не раз подчеркивал, напоминал ему, что нужно готовиться к вступлению в комсомол.
— Понятно. Извини меня за беспокойство, — изменившись в лице, серьезным взглядом поглядел он на меня.
И спустя немного времени Чхоль Чжу стал комсомольцем.
В Сидаохуангоу я помогал Ко Чжэ Бону и Ко Чжэ Рёну в создании Детской экспедиции, Крестьянского союза, Антияпонского общества женщин и вместе с тем старался восстановить связи с членами революционных организаций, разбросанными в районах Восточной и Южной Маньчжурии. Получив мои письма, посланные через Ко Чжэ Бона в связные пункты Лунцзина, Хэлуна и Гирина, в Сидаохуангоу приехали Ким Хек, Чха Гван Су, Ке Ен Чхун, Ким Чжун, Чхэ Су Хан, Ким Чжун Гвон, а всего более десяти моих товарищей. Все они были руководящими кадрами комсомола и АСМ.
От них я узнал, что вихри восстания, сотрясающие Восточную Маньчжурию, достигли стадии более ожесточенной борьбы, чем предполагалось.
Главными силами повстанцев были корейцы, проживавшие в Маньчжурии, их сагитировали на восстание Хан Бин, Пак Юн Сэ и другие. Они выступили перед массами с призывами подняться на восстание, заявляя: чтобы перейти в китайскую партию, надо снискать ее признание практическими боевыми подвигами.
Кстати, к тому времени корейские коммунисты Северо-Восточного Китая, согласно коминтерновскому принципу: в одном государстве — одна партия, отказались от движения за восстановление своей партии и с большим размахом развернули работу по переводу партийной принадлежности в китайскую партию.
И китайская партия объявила, что примет в свои ряды корейских коммунистов на основе принципов проверки на практической работе, соблюдения индивидуального порядка рассмотрения и вступления в качестве отдельной личности.
В такое время даже работники Коминтерна объезжали разные районы, агитируя массы на восстание. Поэтому корейские коммунисты Маньчжурского бюро, старавшиеся перейти в китайскую партию и движимые политическими поползновениями и жаждой карьеры, безрассудно гнали массы на восстание.
Они ликвидировали даже тех, кто не подлежал ликвидации, дошли до того, что сжигали учебные заведения и электростанции.
Восстание 30 мая дало уникальный шанс японским империалистам и китайской реакционной военщине обрушить репрессии на коммунистическое движение и антияпонские патриотические выступления в Маньчжурии. Корейские коммунисты и революционеры в Маньчжурии стали объектами жесточайшего белого террора.
Массам, поднявшимся на восстание, приходилось уходить с огромными жертвами в сельскую и горную местность. По всей Восточной Маньчжурии разыгрались трагические расправы, напоминающие крупные карательные операции года Кенсин[3]. Тюремные камеры были до отказа заполнены арестованными повстанцами. Многие, кто имел дело с восстанием, были переведены в Корею. Всех их в Сеуле подвергли смертной казни или другой тяжкой каре.
Военщина Мукдена, обманутая кознями японских империалистов, жесточайшим образом подавила восстание масс. С целью посеять рознь между народами Кореи и Китая японские империалисты распространяли демагогические бредни: корейцы, мол, подняли восстание в Восточной Маньчжурии с целью изъятия и захвата маньчжурской земли.
Милитаристские главари, обманутые японской пропагандой, заявили: «Корейцы — это коммунисты, а их компартия — это агент японских империалистов и надо убить всех корейцев». И они без разбору расправлялись с восставшими. Тупая военщина отождествляла коммунистов с приспешниками японских империалистов.
За участие в восстании 30 мая было арестовано и убито много тысяч человек, в большинстве из них корейцы. Многих из арестованных казнили. Восстание это нанесло большой ущерб нашим революционным организациям, ухудшило отношения между корейцами и китайцами.
Впоследствии линия Ли Лисаня была оценена в китайской партии как «безрассудная линия», как «мелкобуржуазная лихорадка».
Выдвинутая Ли Лисанем линия на создание советской красной армии была линией авантюристической, она не соответствовала реальным условиям Северо-Востока Китая.
На III Пленуме ЦК Коммунистической партии Китая шестого созыва, состоявшемся в сентябре того года, серьезно критиковали левацко-авантюристическую линию Ли Лисаня.
В своем «Письме от 16 ноября» и Коминтерн критиковал левацко-авантюристические ошибки Ли Лисаня.
Эти ошибки были раскритикованы также Маньчжурской провинциальной парторганизацией, например, на расширенном заседании провинциального комитета партии и на объединенном собрании.
И мы на весеннем совещании в Минюегоу (май 1931 года), критикуя линию Ли Лисаня, приняли меры по устранению левацко-авантюристических ошибок.
Но рецидив левацкого авантюризма Ли Лисаня не был полностью ликвидирован, он еще надолго оказывал свое влияние на революционную борьбу в Северо-Восточном Китае.
Собравшаяся в Сидаохуангоу молодежь с досадой била себя в грудь кулаком: «Жалко крови корейской нации!», «До какой же поры наша революция будет бредить в такой суматохе?!»
