Петунин, земляк Петухова, тракторист из того же колхоза, сказал без лукавства:
— Стихотворец он, товарищ старший политрук, действительно неважный, зато гармонист замечательный. Мехи его гармошки как живая душа. В колхозе по нему все девки сохнут. Ни по одному парню так не печалились, как по Сережке, когда его в армию провожали.
— Наверное, невесту дома оставил? — поинтересовался я.
— Не-е, это вот он, Петунин…
В этот момент тишину ночи разорвала автоматная очередь. Перекатами понеслось по темному лесу эхо. Петухов рванулся было в сторону. Я окликнул его:
— От пули в кусты не спрячешься.
— С непривычки… — смущенно проговорил гармонист.
— Ничего, обвыкнешь, со многими случается такое.
Из-за дерева выскочил красноармеец:
— Где старший политрук?
Я шагнул вперед.
— Товарищ старший политрук, старший лейтенант Грядунов просит вас обойти кайцелитов с фланга.
Снова прогремели выстрелы, не наши — вражеские. В ответ раздался сухой треск винтовок. Началась перестрелка. Где-то впереди раздался возглас:
— Бей гадов!
— Передайте Грядунову, пусть сковывает бандитов огнем, а мы пойдем в обход.
Бой длился недолго. Кайцелитов загнали в небольшую ложбинку, окружили и вынудили сложить оружие.
— Допросите их, Куйст, — приказал я, — неспроста они оказались в районе аэродрома.
Пленные сперва отмалчивались.
— Что ж, — сказал Куйст, — видимо, проку от вас никакого, зря брали живьем. Остается одно — пустить в расход.
Предатели заволновались. В середине толпы возник какой-то шум. Кто-то порывался выйти, но его держали. Мы с Куйстом обменялись понимающими взглядами.
В конце концов кайцелиты развязали языки и сообщили, что в районе аэродрома должен быть сброшен немецкий парашютист с рацией. Их задача состояла в том, чтобы в случае надобности помочь лазутчику скрыться. Больше они ничего не знали.
Остаток ночи прошел без происшествий. Днем я тщательно осмотрел местность, расставил людей.
К вечеру, когда солнце застряло в верхушках сосен и на стволах запылал бронзовый пожар, из-за леса неслышно вынырнул вражеский самолет. Он планировал с выключенным мотором. Через несколько секунд от него что-то отделилось. Метрах в двухстах от земли в небе распустился парашют. Гитлеровец опустился километрах в двух от аэродрома. На поимку его я отрядил группу бойцов во главе со старшиной В. Зотовым.
— Смотри, — предупредил его Грядунов, — пока доберетесь до места приземления фрица, стемнеет. Берите его без промедления, иначе уйдет.
— Не беспокойтесь, товарищ старший лейтенант, — ответил старшина, — я шахтер, глаза у меня привычные к сумеркам. Никуда не денется.
Парашютиста доставили часа через два. Он недолго запирался. Сознался, что радист и идет на связь с агентом, который должен передать ему сведения о местах базирования советских бомбардировщиков и указать расположение склада с горючим.
— Когда состоится встреча? — спросил я.
Немец пожал плечами и что-то сказал.
— Не знает, — перевел Куйст, — ему велено ждать.
— Где?
Гитлеровец попросил отобранную у него карту и указал координаты.
Минули сутки, связной не появлялся. На всякий случай я решил предупредить Преображенского и днем отправился к нему. Подходя к командному пункту, в густой тени деревьев увидел группу авиаторов. Среди них был и полковник Преображенский. С ним беседовал невысокий худощавый человек в генеральской форме — показывал на карте, разостланной прямо на траве, какие-то пункты.
«Кто бы это мог быть?» — подумал я.
На архипелаге до сих пор был только один генерал, Елисеев.
Минут через двадцать полковник Преображенский освободился.
— Начальство прилетело, — пояснил он, — генерал-лейтенант Жаворонков. А вон тот, что рядом с ним, — Владимир Коккинаки.
— Насчет полетов на Берлин? — полюбопытствовал я.
— Да.
— О Москве не рассказывали? Как там?..
— Спокойно. Немцы пытаются бомбить столицу, но безуспешно. Лишь изредка прорываются отдельные самолеты. ПВО работает надежно. О ночном таране Виктора Талалихина слышали?
Я кивнул головой.
— Ну а других новостей нет. Какие у вас?
Я доложил ему обо всем, что удалось вызнать у плененного нами парашютиста, и попросил полковника усилить охрану у самолетных стоянок.
— Сделаем, — заверил Преображенский и тут же насторожился. — Кажется, опять летят.
Где-то далеко-далеко послышался гул авиационных моторов. Раздался сигнал воздушной тревоги.
— Трое суток не появлялись, — произнес Преображенский. — Вы правы, Павловский, вероятно, немцы что-то разузнали про нас. Давайте в укрытие.
Первая группа вражеских самолетов сделала круг над аэродромом и скрылась. Затем появились еще две группы… Бомбежка началась не сразу. Вначале они тоже только кружили над летным полем, что-то высматривая. Потом сбросили серию бомб. С края траншеи, куда увел меня Преображенский, посыпалась земля.
Со следующего захода бомбы начали рваться в лесу по краям аэродрома.
— Так и до самолетов доберутся, — высказал я свои опасения.
— Нет, — уверенно ответил Преображенский, — не достанут. Мы тоже не лыком шиты. А вот летное поле покорежат — это верно.
Когда «хейнкели» отбомбились, я отправился к своим.
И снова томительно потянулись часы ожидания. Днем хорошо. Припекало солнышко, ветерок гулял по вершинам сосен, насвистывая свою незамысловатую песенку. Когда дуло сильнее, сосны как бы кланялись проплывавшим над ними облакам. По стволам скользили косые срезы солнечного света. С моря доносился запах сырых камней и гниющих водорослей.
Можно было вздремнуть или помечтать, мысленно побыть наедине с родными.
Где они теперь? Куда их забросило в эту лихую годину? Скоро два месяца, как от Клавы нет вестей. Запрашивали Большую землю, но разве уследишь в таком водовороте за одним человеком, одной семьей?! Наши отступают по всему фронту. Прежние позиции удерживаются только на самом севере. Миллионы людей снялись с обжитых мест. Перемещаются в глубь страны фабрики и заводы. Железные дороги забиты беженцами. Где-то среди них и мои. А может, накрыл их огнем своих пулеметов фашистский стервятник, разворотил бомбами железнодорожное полотно, опрокинул под откос поезд с сотнями женщин, детей и стариков?
От такой мысли мурашки забегали по спине. Нет, уж лучше не думать о родных. Я поднялся и отправился проверять посты. Бойцы, затаившись кто где: в кустах, ложбинках, у комлей вывороченных деревьев, — по-своему коротали время. Одни тихонько переговаривались, другие писали письма, третьи просто дремали либо лежали с закрытыми глазами. Бодрствовали только наблюдатели.
