Non erubesco evangelium.
Джакомо Казанова 17 ноября 1797 года»*.
«Я не краснею за это евангелие?» И по-латыни? А подпись! Те же инициалы, что у Иисуса Христа[15]. Господин каббалист хватил через край.
Мало что сравнится по экстравагантности с приведенной выше начальной фразой очерка. В ней упомянута Пасха, иначе говоря, Воскресение. Казанова, крупная первоапрельская рыбка, явился на свет красным как рак. Его рождению способствовало сильное желание, что охватило его матушку накануне разрешения от бремени, и он унаследовал это желание и утолял его до последних дней своей жизни.
Ирония? О, разумеется!
Дзанетта, мать Казановы, которая вскоре станет актрисой и уедет в Дрезден — то есть в город, неподалеку от которого расположен тот самый замок, где спустя много лет умрет ее сын (вернее, оборвется его телесное существование), — что-то передала ему, но что же?
Читаем: я большой охотник до раков, то бишь до женщин, существ, снедаемых желанием и порождающих желания, от которых другим впору покраснеть.
В подлиннике французское слово «écrevisse» (рак) написано с ошибкой — «écrivisse». Тут есть созвучие с двумя другими словами «écrit» (писание, письмо) и «vice» (порок, изъян).
Не только о превосходном ракообразном говорится здесь, но и о писании «задом наперед», то есть так, как, собственно, и пишет память. Оттого что моей матери Дзанетте захотелось накануне родов поесть раков, она ненароком произвела на свет писателя (и каббалиста, зоркого на слова и на буквы, переводимые в цифры).
Однако не с неба же свалился Казанова. Пора отправиться в Венецию начала XVIII века.
Кого возьмем в проводники? Любопытнейшую личность, поэта с очень скверной репутацией, сыгравшего в жизни Джакомо роль едва ли не отца, — Баффо.
Джорджо Альвизе Баффо (1694–1768) — патриций, член венецианского Большого Совета, человек знатный, но небогатый. Это друг семьи Казановы, скандальный поэт-либертин, писавший на венецианском наречии и прозванный «сыном Адриатики». Вот его эпитафия:
Проворство дерзкого ума,
Способного на сто ладов
Объять предмет со всех сторон,
В известной мере искупает
Бесстыдство его поэзии.
Вместо «искупает» можно было бы сказать «объясняет».
Стихотворения Баффо помогают понять свободу венецианских нравов в то время, когда родился Казанова. Стихотворения? Скорее новеллы в стихах. А раз так, вместо того чтобы переводить, их с таким же успехом можно просто пересказывать (главное — не опускать непристойности).
Вот например: однажды он вышел от скуки прогуляться и увидел в окне хорошенькое девичье личико. Он приветствует девушку, та улыбается, он тотчас забирается к ней — она дома одна — и предлагает «с нею спознаться». Она вежливо отказывается, говорит, что еще девица, но может, ежели он хочет, его приласкать. «Ей захотелось, чтобы я оросил своим семенем ее лоно, после чего она принялась ублажать себя сама с ловкостью заправской шлюхи».
Таких примеров наберется с добрую сотню. Мы еще выбрали какой поприличнее (памятуя о профессоре Лафорге).
Баффо описывает Венецию как настоящий веселый рай, город удовольствий, где поклоняются Венере. Жизнь тут стремительно изменилась:
«Замужние женщины не сидят больше взаперти, а днем и ночью свободно разгуливают по городу… Они легко пускают посторонних на супружеское ложе, притом что муж либо ничего не знает, либо же знает, но в ус не дует».
В кофейнях, где прежде, по словам Баффо, можно было встретить только шлюх да их хозяек, нынче «сколько угодно мещанок, купеческих жен, знатных дам и голодных содержанок… По вечерам они прохаживаются по площади, ладные, пригожие — так бы и ущипнул!»
Знать одевается «на французский манер» и пускает на ветер все, что имеет. Игорные дома переполнены, играют по-крупному:
«Деньги льются рекой, что служит процветанию города, но истощению кошельков.
Если бы не пороки, зачахли бы художники.
Если бы не тщеславие, чревоугодие и сладострастие, великие сокровища пылились бы по углам.
Достойно сожаления, что в городе поубавилось девок, но замужние женщины восполняют этот недостаток».
Не надо забывать, что Венеция — город Аретино, друга Тициана, знаменитого своим острым пером. Баффо продолжает и развивает традицию. Казанова прочел его сочинения еще мальчишкой.
«Есть еще множество певиц и танцовщиц, искусных лошадок, на которых любо-дорого погарцевать…
Певуньи да плясуньи нынче живут на широкую ногу, по-королевски, и влекут за собою целую свиту елдаков.
Эти бабенки имеют большую власть над мужчинами, во всем следуют собственной прихоти и делают честь своему полу.
Они весьма завлекательны на вид, опрятны, ходят в чистом платье, что верхнем, что исподнем».
Стоит ли напоминать, что музыканта, по которому в то время сходит с ума весь город, зовут Антонио Вивальди? А в музыке этого рыжеволосого падре слышно дыхание самой свободы!
«Какое чудное блаженство едрить красавицу и слушать, как она выпевает рулады!
Какое наслаждение сравнится с тем, что чувствуешь, когда милашка отплясывает на твоей елде!
Речи их обыкновенно полны очарования, а доступность придает им несравненную прелесть».
В старинном словечке «елда» есть свое обаяние. Им охотно, так сказать, манипулировал де Сад. У елды свои лады, она хоть и входит в женский род, да с мужской статью. Казанова называет этот орган по-всякому: то кинжалом, то скакуном, то наиглавнейшим оружием, а в минуты особого вдохновения — даже Словом. Ну а семенная жидкость, которую в наше время все больше хранят в лабораториях и за которой закрепилось название спермы, Казанова именует влагой, нектаром, жидким корнем. Плохо ли?
Слово «едрить» дошло до наших дней с неизменным смыслом. Правда, оно, кажется, уже не такое рабочее и, того гляди, станет вовсе безработным. Но в арготическом языке оно еще сохраняется.
Глядя на Баффо (и его ученика), понимаешь, как отчистили туристическую Венецию от ее смачной грязи. Остался только Карнавал, да и то в виде жалкой пародии на былые великолепные оргии. Северянам подавай смерть в Венеции.
* * *
Джакомо Казанова был зачат в том мире, который описывает Баффо. Как известно, Каза распустил слух, будто он побочный сын венецианского патриция из рода Гримани (синьорам Гримани принадлежал театр Сан-Самуэле, на сцене которого играли его отец и мать). Это могло бы многое объяснить: непонятное заступничество, не раз избавлявшее его от серьезных неприятностей, тюрьму, изгнание, возвращение, шпионаж, новое изгнание после памфлета, в котором он нападает на всю венецианскую знать, желание облагородиться («шевалье де Сейнгальт») и многое другое. Его мать Дзанетта была хороша собой. Впоследствии, в Лондоне, у нее была любовная связь с принцем Уэльским, в результате которой появился на свет еще один отпрыск, Франческо, ставший известным художником-баталистом.
