Ознакомительная версия.
«Лаура» — не первый текст Набокова, который вы перевели. Какие лексические и более широко — лингвистические — особенности этого романа вы могли бы выделить?
Говоря вообще, переводить Набокова на русский язык, без сомненья, несравненно труднее, чем на любой другой европейский язык. Полномерный, т. е. безупречный не только в отношении смысла, но и слога перевод английских вещей Набокова на русский язык теперь в сущности невозможен, потому уже не осталось людей, для которых его язык, как и вообще язык культурной России, был бы природным и естественным в обращении. Замечательно, что первым советским изданием, которое попросило у вдовы Набокова позволения напечатать сочинение ее мужа, оказался именно журнал «Иностранная литература» (они перепечатали «Пнина» в моем старом переложении, в 1985 кажется году).
Специфическая же трудность перевода «Лауры» та, что в гораздо более стыдливом и благопристойном, чем современный английский, литературном русском языке, сдержанном цензурою приличий, вкуса, и наконец печати, не привились удобные средства для выражения некоторых понятий интимной сферы и анатомического лексикона. У Набокова, разумеется, нигде не встречается ничего прямо непечатного, и к тому же эротические сцены обыкновенно описываются поэтическим образом, т. е. иносказательно; но некоторые термины из полового обихода, вполне теперь обычные по-английски, ставят в тупик переводчика, пытающегося переводить Набокова на язык Набокова (а не Савенки или Котофеева, например).
С какими трудностями при переводе вам пришлось столкнуться, учитывая, что текст незавершен?
В известном смысле переводить фрагменты легче, чем цельное, совершенное произведение, каклег- че переводить картинки, чем одну большую картину, где недостатки техники скорее бросаются в глаза. С другой стороны, некоторые места гораздо труднее понять, не зная с чем и как они сопряжены или соположены. Может быть, всего труднее было передать название; как и отчего я в конце концов выбрал вариант из четырех (как и в оригинале) слов, я объясняю в своем большом послесловии.
Русский перевод выполнен в старой, кажется, дореволюционной, орфографии. Какой в этом смысл?
На письме я следую стандартному русскому правописанию, каким оно было до увечной опростительной реформы, декретированной большевиками в 1918 году. Но когда я отдаю то, что пишу по-русски, в нынешнюю печать, то (цитирую послесловие) «по соглашению с издательствами сохраняю только две-три черты старой русской орфографии, оговаривая их в каждом издании как «особенности правописания переводчика»; эти «особенности» на самом деле просто вешки, столбики или кресты на дорожной обочине, напоминающие о произошедшей здесь некогда катастрофе». Напоминание это не лишено смысла: многие нынешние читатели искренне верят в то, что Пушкин, не говоря уже о Герцене, писал по крючково-бархударовым правилам. В саратовском университете до самого недавнего времени была кафедра «Истории СССР досоветского периода».
В одном месте романа Флора названа «Флаурой» — почему?
По-английски «Laura» произносится «Лора» и таким образом выдвигается из Флоры как Лара из Клары. То есть в оригинале Флора и «Флаура» тождественны в произношении, и их слияние в этом месте подчеркивает может быть кажущуюся (на слух, но не на глаз) верность портрета оригиналу.
Первоначальная «Лора» стала у меня «Лаурой» на поздней ступени и после долгих размышлений и колебаний, которые я объясняю в послесловии. Кратко говоря, удержан цветочный мотив, но ценой созвучности. Это похоже на жертву рифмой ради смысла.
Как вы думаете, на героиню какого романа Набокова похожа Флора?
Пожалуй, скорее не романа, а разсказа, и не Набокова, а Чехова: «Супруга» (1895). В сравнительно же небольшой набоковской галерее неверных жен (от червонной дамы Марты и слюдяной Марфиньки до Ады и Арманды) вполне подобных Флоре я не вижу. Ближе всех к ней по типу, пожалуй, Нина Речная (из «Севастьяна Найта») и быть может еще Лиза Пнина.
Однако нужно помнить, что мы толком не знаем ни Флоры, ни тем более Лауры, и в сохранившемся тексте имеются, например, такие две карточки, которые — если только там речь идет о нашей «Флауре» — совершенно меняют сложившееся до этого у читателя представление о героине романа, которая, как игла в сказочном яйце, заключена внутри романа о ее оригинале и о которой сверх этого факта мы не знаем почти ничего. Имея на руках только то, что Набоков успел записать, мы не можем разбить скорлупы сюжета и добраться до иглы замысла, а можем только в задумчивости раскладывать пасьянс из неполной колоды карт.
4.
В начале декабря 2009 года, немедленно после выхода книги в свет, мне прислал свои вопросы Дмитрий Ба- вильский, выпускающий в эфирной сети журнал «Частный корреспондент». Это один из двух случаев, когда мои ответы были помещены в том виде, в каком были посланы, т. е. по русскому правописанию. Это обстоятельство, равно как мои пояснения причин, вызвали целый шквал возмущенных, оскорбленных или пытающихся оскорбить откликов: по словам г-на Бавильского, его частный журнал читает сорок тысяч анонимов. Если после выстрела в тире начинает бешено вертеться мельница, а заяц ударять в литавры, то значит попал в цель. Заглавие и вступление принадлежат г-ну Бавильскому.
Геннадий Барабтарло: «Не иначе какъ десницею…»
Переводчик иабоковского романа «Лаура и ее оригинал» о старом правописании и новой публикации
Одной из главных сенсаций мирового книгопечатанъя в этом году стала публикация последнего, незавершённого романа Владимира Набокова «Лаура и ее оригинал».
На русский язык роман этот, изданный «Азбукой», перевел Геннадий Александрович Барабтарло, который отказывается отвечать на вопросы, связанные с собой, считая их личными, но достаточно подробно рассказывает о Набокове и своей работе над переводом «Лауры».
Почему вы настаиваете на публикации ваших ответов с «ерями» и «ятями»? Чем эта ваша личная инициатива может помочь русской словесности?
Вашъ вопросъ есть следствие недоразумъшя. Русское правописаше для меня такъ же естественно, какъ вашимъ читателямъ советское. Туть нъть ни позы, ни оригинальничанья, не говоря уже объ «иницативЪ» или желание «помочь русской словесности».
Помочь общему возрождешю не только словесности, но и вообще русской цивилизацш могло бы безусловное и массовое отшатываше решительно отъ всего, произведеннаго советской властью, какъ отшатываются съ отвращешемъ отъ порчи или заразы, и это едва ли не въ первую очередь относится къ речи, во всъхъ ея формахъ, въ томъ чистЬ и письменной (литературный языкъ — последняя и наименьшая забота). Нужно обучать русской грамотЪ въ начальныхъ школахъ, но для этого нужно учить учителей, а для этого нужно сознаше необходимости контрреволюционной реформы языка — и тЬмъ самымъ перемены и самого сознашя. Разомкнуть этотъ кругъ человеку не подъ силу, но къ счастью для себя, человтэкъ только предполагает!..
Ознакомительная версия.
