— Се говорятт: теньги нетт, теньги нетт! Один купитт дом, тругой купитт куттор, третий купитт маленький теревенька.
Я считаю — ценное наблюдение. Он же рассказал про своего земляка, лютеранского пастора по фамилии Йопп.
Когда они были еще в общем лагере, пастора — за неимением православного священника — позвали в женский барак крестить новорожденного. За этим занятием его застукал надзиратель. Строго спросил:
— Ты чего тут делал?
Пастор, плохо знавший русский язык, помнил, что при любом допросе первым делом спрашивают фамилию. И четко ответил:
— Йопп.
Вертухай его фамилию знал. Повысил голос:
— Тебя русским языком спрашивают: ты чем занимался тут?!
А тот, решив, что ему не верят, закричал в ответ:
— Я Йопп! Мой отец Йопп! Мой дед Йопп!
Спасибо, женщины объяснили, чем он занимался на самом деле.
Другим моим напарником был очень славный паренек, ленинградец Саша Петраков. Этот рассказал мне историю своей посадки.
В войну Саша оказался на оккупированной территории и был угнан в Германию. Ему тогда не исполнилось и шестнадцати лет. Немцы придумали неплохо: Сашу и других русских пацанов зачислили в гитлерюгенд. (Саша говорил: «Я был хитлоюнга».) Всю компанию придали как обслугу к какой-то противозенитной части на западном фронте: шел уже последний год войны, тотальная мобилизация — взрослых солдат не хватало. Вместе с русскими ребятами к зениткам поставили и немецких подростков. Кормежка была неважнецкая, но русские «хитлоюнги» нашли выход.
— У немцев как заведено? — рассказывал Саша. — Баур надоит молока и оставляет бидон на дороге. Приедет грузовик и все бидоны соберет, а на завтра привезет назад. И обратно оставит на дороге. На каждом бидоне, на крышке, кусок масла в бумагу завернутый — это бауру, сколько ему положено. Никто чужой не возьмет, они этого не понимают.
Часть баурского масла наши мальчишки стали брать себе. Немецкие ребята сначала только завидовали, потом тоже стали подворовывать: голод не тетка.
Когда Германия капитулировала, Саша Петраков оказался в американской зоне. Он попросился домой и его передали русским.
Парень вернулся в Ленинград. Прошло несколько лет. Он работал шофером и уже стал забывать про свои германские приключения. И тут к нему пришли. Сказали:
— Привет из… — я не запомнил, как называется город, откуда американцы привезли Петракова в нашу зону. Саша не понял, но ему — уже в Большом доме (так ленинградцы называют свою «Лубянку») — объяснили: он американский шпион. Завербовали его перед тем, как передать нашим.
Следователь требовал, чтобы Петраков признался, какое задание дали ему янки.
Упирался Саша довольно долго, но следователь нажимал — и нажимал так крепко, что парень в конце концов «вспомнил» — да, дали задание.
— Ну вот, давно бы так. Теперь рассказывай, какое.
— Велели считать воинские эшелоны. На железной дороге.
Саша читал много книжек про советских партизан и разведчиков, знал, чем те интересовались, и был уверен, что попал в самую точку.
— Стоп, стоп! — остановил его следователь. Впервые он заговорил человеческим голосом. Даже улыбнулся. — Не такое. Они сказали: сиди и жди. Придет человек, назовет пароль и скажет, что тебе делать. Усвоил?
Саша усвоил. Подписал показания, которые у юристов, людей лишенных юмора и чувства языка, называются «признательными» и получил свои двадцать пять и пять по рогам. Конца истории не знаю, но надеюсь, что «микояновская тройка» не дала ему досидеть до конца…
Мы работали в ночную смену и домой возвращались в те предрассветные часы, на которые на флоте выпадает «собачья вахта». В это время суток бодрствовать труднее всего, люди становятся злыми и раздражительными.
На моих глазах, в ожидании, когда откроются ворота рабочей зоны, случилось совершенно бессмысленное убийство. Один откатчик грубо оттолкнул товарища по бригаде — чтоб не лез к воротам раньше других.
Товарищ упал. Потом поднялся, взял здоровенную лесину, зашел сзади и стукнул обидчика по голове. Тот повалился замертво… Сравнить с этим могу только дикий случай, когда в олповской столовой двое зеков не поделили место за столом и один выколол другому глаз черенком ложки. Это тоже было после ночной смены.
По счастью, скоро меня перевели на другую работу — машинистом вентилятора. Там я тоже долго не продержался: пережег мотор. (Лопасти примерзли, а я, не раскачав их, нажал на кнопку пускателя. Вентилятор погудел, погудел и спекся.) Меня с позором выгнали. Могли бы взыскать стоимость погубленного шахтного оборудования — и выплачивал бы до конца жизни. Но мне опять повезло: им неохота было возиться, составлять акт.
И тут меня взял к себе начальником штаба — по-другому сказать, писарем — начальник проходческого участка Зуев. Этим отрезком моей трудовой биографии я горжусь до сих пор. Никогда, ни до, ни после, моя деятельность не приносила столько пользы человечеству. Я не шучу.
Участок Леши Зуева был самым отстающим. До моего прихода никто не выполнял нормы — ни зеки, ни вольные. А стало быть, никто не получал прогрессивки, не говоря уже о премиальных[70]. Не надо думать, что обрадованные моим появлением ребята стали работать лучше. Просто я пустил в ход маленькие хитрости.
Скажем, на проходке коренного штрека машина С-153 должна была продвинуться за смену на четыре метра, а она не проходила больше трех с половиной — и на каждого из трех проходчиков, обслуживающих ее, приходилось не по 100, а по 80 % выполнения нормы.
Я пошел к вольному начальнику плановой части Шварцу и уговорил, пользуясь хорошими отношениями, не сокращать плановую единицу машиниста вентилятора, хотя этого вентилятора в забое не было. Мы стали показывать в рабочих сведениях не трех, а двух проходчиков, третьего проводили, как машиниста вентилятора. Первые двое получали теперь зарплату за 120 % — ну, и прогрессивку соответственно. А третий, повременщик, получал свой положенный оклад, поменьше чем его товарищи. Но чтоб никому не было обидно, я каждый месяц перетасовывал их. Машинист несуществующего вентилятора становился проходчиком — и наоборот.
После Шварца я отправился к главному геологу з/к Котэ Джавришвили и выпросил справку о том, что в самом трудном забое якобы имеется повышенная влажность. За это норма снижалась.
Потом пошел к старшему нормировщику Свету Михайлову и попросил дать норму на ручную вытаску леса через шурф, хотя лес там поднимали лебедкой. Норма снизилась бы раза в три. И тут-то произошла первая осечка.
Свет был примерным службистом — видимо, армейская выучка сказывалась. Никаких потачек работягам он не давал, за что его сильно не любили. Даже написали донос куму: мол, японцы забросили в Минлаг Святослава Михайлова с тем, чтоб он изводил русских людей. Дословно так.
