22 октября 1814 года С. К. Вязмитинов направил Н. Н. Муравьеву новое предписание относительно Сперанского. Вице-губернатору поручалось обеспечить, чтобы переписка Сперанского непременно доставлялась в Петербург для доклада государю, а сведения о всех лицах, с которыми он будет иметь «тесную связь, знакомство или частое обращение», немедленно передавались бы в Министерство полиции. В дополнение к этому на Новгородского вице-губернатора возлагалась обязанность сообщать «обо всем в отношении к настоящему положению его, что может быть достойно примечания». При этом Вязмитинов сообщал Муравьеву, что «Его Величеству угодно, дабы господину] тайному советнику Сперанскому, во время пребывания его в деревне своей, оказываема была всякая пристойность по его чину».
Во исполнение всех этих поручений в Великополье иногда приезжал из Новгорода капитан-исправник, но как будто только для того, чтобы убедиться, что ссыльный сановник находится в отведенном ему для отбывания ссылки месте. Однажды, правда, капитану-исправнику удалось каким-то образом заметить, что Сперанский старался свои письма доставлять по назначению не посредством государственной почты, но с помощью частных лиц, случайно или неслучайно проезжавших мимо тех, кому эти письма писались. Н. Н. Муравьев немедленно доложил об этих подозрениях в Министерство полиции, но в предельно осторожной форме.
«Долгом считаю заметить, — высказал он свое мнение о переписке вверенного его попечению опального сановника, — что ежели бы г[осподин] Сперанский и имел, или бы желал иметь ее в каком-либо отношении значущем и сокровенном, то он может ее производить независимо от почты и явных путей, чрез своих свойственников и посредством его собственных людей. Но за всем тем, во исполнение высочайшего повеления, я бдительнейше стану наблюдать, чтобы переписку господина] Сперанского, какого бы рода ни была, ежели не избежит моего видения, усмотрению вашему представлять». В других своих донесениях управляющему Министерством полиции Новгородский вице-губернатор сообщал: «Г[осподин] тайный советник Сперанский с приезда своего в здешнюю свою усадьбу живет с семейством своим уединенно, выезжая только в соседственный ему монастырь св. Саввы для слушания божественной службы»; «заехавшему к нему исправнику он оказал всякую вежливость и приветливость, изъявив желание приобресть к себе благоприятство здешних дворян»; «он здоров и кажется быть совершенно спокоен».
* * *В деревенской тиши — вдали от столичной расчетливости и подлости — хорошо читаются книги о любви человека к ближнему, ее возвышенности и силе. Одна из лучших среди таких книг — произведение, приписываемое святому Фоме Кемпийскому — «О подражании Христу». Все ее содержание пронизано идеей любви. «Любовь есть великое дело, великое поистине благо. Она одна облегчает все тяжести и с равнодушием переносит все неровности. Она несет бремя свое, не чувствуя его тяжести, и самую горесть превращает в сладость и удовольствие». Подобными сентенциями наполнена вся книга. Сейчас она забыта, а в прошлые века ее считали первейшей после книг Священного писания в ряду христианской литературы.
Названную книгу всю свою сознательную жизнь имел при себе Сперанский, и не просто имел, но черпал из нее мудрость целыми пригоршнями. Письма его содержат не одну фразу, прямо заимствованную из этой книги. Знакомая уже нам: «Человек есть то, что он есть пред Богом, ни более, ни менее», — как раз оттуда.
Еще будучи в Санкт-Петербурге и на государственной службе, Михайло Михайлович начал переводить имевшийся у него латинский текст книги на русский язык, предаваясь этому занятию в редкие часы отдыха, а скорее именно ради него. Он продолжал переводить трактат «О подражании Христу» и в Нижнем Новгороде, и в Перми. Продолжил и в новгородском имении Великополье. Содержание переводимого сочинения как нельзя лучше соответствовало тогдашнему его душевному настрою. И кто знает, не было ли искание изгнанным из столицы Сперанским «свободы и забвения» поддержано в существенной степени жившим за пять столетий до этого христианским писателем, в частности, такой вот сентенцией из его произведения: «Ты будешь свободен внутренно, когда не станешь желать и искать ничего другого, как только угождения Богу и пользы ближнему».
Несчастье в политической жизни, крушение всех надежд на плодотворную государственную деятельность и данное взамен этому счастье в жизни внутренней, душевной, сожаление об утраченных в суете чиновничьей службы телесных и духовных силах и времени, раскаяние, наконец, в том, что когда-то втянулся в эту азартную, но пустую игру, — все это могло бы стать прекрасным завершением книги судьбы Сперанского. Могло — но не стало. За этим сюжетом, просто предназначенным для заключительных страниц романа его жизни, последовал новый сюжет, причем столь странный, столь противоречащий предыдущему, что, право, читая его, нельзя не прийти в изумление.
Глава седьмая. Возвращение к власти
Я никогда не удивлялся худым поступкам людей; но всякое добро от них для меня неожиданно.
Михаил Сперанский. Сельцо Великополье. 30 мая 1815 года
Полезнейшим временем бытия моего я считаю время моего несчастия и два года, которые посвятил я тебе.
Михаил Сперанский. Из письма к дочери Елизавете. 1 января 1817 года
Время, проведенное в сельце Великополье, Сперанский будет считать лучшим временем своего бытия. Что же касается предшествовавшей столично-чиновной жизни, то в день, когда ему исполнится 45 лет, он окинет всю ее внимательным взором и вынесет ей беспощадный приговор. «Сколько времени, потерянного в науках тщетных, в исканиях ничтожных, в мечтах воображения!» — будет сокрушаться он. Тогда же, исповедуясь в письме к своей дочери, Михайло Михайлович заявит: «Если бы Бог не даровал мне тебя, то я мог бы сказать, что я 45 лет работал Лавану за ничто».
В судьбах людских бывают удивительные совпадения. Приблизительно в ту же самую пору, в которую Сперанский писал приведенные строки, другой изгнанник с вершины власти также оглядывал свою предшествовавшую жизнь, ища в ней мгновения, в каковые он был счастлив. И, подобно Сперанскому, лучшее время находил не в той поре, когда имел власть и славу.
«Лучшим временем был для меня период от шестнадцати до двадцати лет. В то время я также посещал ресторанчики; я жил скудно; помещение стоило мне около трех луидоров в месяц. Это были самые счастливые дни моей жизни. Достигнув власти, я не испытал счастья; у меня было такое множество занятий, что не оставалось времени для досуга, в котором только и есть истинное счастье». Так говорил в пору пребывания на острове Святой Елены, вспоминая события своей жизни, Наполеон Бонапарт. Он проклинал ту власть, которой обладал, проклинал за то, что она лишила его нормального человеческого счастья. И проклинал искренно и убедительно. Но при всем том, если б получил он возможность возвратиться к этой власти, то, можно не сомневаться, затеял бы возвращение к ней. Проклинавший власть узник далекого океанского острова в то же самое время тосковал по ней, сожалел о ее утрате. «Я не могу больше жить частным человеком», — грустно признался он однажды.
