Александра Осиповна внимательно слушала.
Новое, религиозное направление интересов Гоголя казалось ей своевременным и близким.
В апреле того же 1843 года Александра Осиповна уехала из Рима в Неаполь, собираясь оттуда во Франкфурт к Жуковскому и на воды в Баден-Баден. С ее отъездом Рим осиротел для Гоголя. Первого мая он направился во Флоренцию, а оттуда через Верону, Трент, Инсбрук и Зальцбург в Гастейн навестить Языкова, уехавшего туда еще раньше.
Проведя в Гастейне у Языкова недели две, Гоголь отправился в Мюнхен. Там писатель застал огорчившее его письмо Прокоповича. Старый друг спрашивал о сроке окончания второго тома «Мертвых душ». Гоголь был обижен, расстроен: ведь он давно наказал друзьям не торопить его, не спрашивать о том, что стало делом его жизни. Терпеливо разъясняет он приятелю: «Точно «Мертвые души» блин, который можно вдруг испечь? Загляни в жизнеописание сколько-нибудь знаменитого автора или даже хоть замечательного. Что ему стоила большая обдуманная вещь, которой он отдал всего себя, и сколько времени заняла? Всю жизнь, ни больше ни меньше». Ссылаясь на необходимость долгого обдумыванья и свои болезненные припадки, подтачивающие силы, Гоголь вновь заявляет, что книга не сможет выйти раньше двух лет.
Из Мюнхена Гоголь направился к Жуковскому во Франкфурт. Он познакомился там с его молодой женой. Елизавета Рейтерн привлекала своей классической красотой и какой-то тихой одухотворенностью. Но уже и тогда в ней чувствовался душевный надлом, томящая ее печаль, мистическая экзальтированность, перешедшие вскоре в глубокое душевное расстройство. Василий Андреевич погружен был в тревожную заботу о здоровье жены. Вместе с ними Гоголь поехал снова на воды в Висбаден, а оттуда в Эмс. Шел июнь 1843 года. В Эмсе было томительно жарко.
Узнав из письма Аркадия Осиповича Россети, что его сестра в Баден-Бадене, Гоголь направился туда. Из Бадена он съездил в Карлсруэ к Мицкевичу. В августе приехал в Дюссельдорф и поселился у Жуковского.
Эта перемена мест вызвана была отнюдь не любовью Гоголя к ландшафтам или его этнографическими интересами. Нет, он мало входил в жизнь и быт той страны, в которой находился, за исключением Италии, которую считал как бы своей второй родиной. Его влекли и встречи с друзьями, и внутреннее беспокойство, и любовь к дороге, доставлявшей ему облегчение. «Переезды мои, — сообщал он из Франкфурта в апреле 1844 года Данилевскому, — большею частию зависят от состояния здоровья, иногда для освежения души после какой-нибудь трудной внутренней работы (климатические красоты не участвуют; мне решительно все равно, что ни есть вокруг меня), чаще для того, чтобы увидеться с людьми, нужными душе моей. Ибо с недавнего времени узнал я одну большую истину, именно, что знакомства и сближенья наши с людьми вовсе не даны нам для веселого препровождения, но для того, чтобы мы по-заимствовались от них чем-нибудь в наше собственное воспитанье…»
В этих встречах он искал ответа на вставшие перед ним вопросы, проверял себя и свои поиски той новой правды, которую он видел в нравственном самоусовершенствовании, в христианском идеале. «Все наслажденья наши заключены в пожертвованиях, — уверял он в том же письме к Данилевскому. — Счастие на земле начинается только тогда для человека, когда он, позабыв о себе, начинает жить для других…»
Гоголь теперь считает своим долгом заботиться о душевном благополучии своих друзей. Он советует им читать книги отцов церкви, проповеди, сочинения церковных писателей. В письмах он настойчиво поучает, как им вести себя. В письме к С. Т. Аксакову, Погодину и Шевыреву он советует им уделять по одному часу в день чтению книги «Подражание Христу»: «Читайте всякий день по одной главе, не больше… По прочтении предайтесь размышлению о прочитанном. Старайтесь проникнуть, как всё это может быть применено к жизни, среди светского шума и всех тревог».
Друзья по-разному воспринимали эти поучения и советы. Сергей Тимофеевич Аксаков был напуган подобными настроениями Гоголя и раздражен его советами. Он обратился к Гоголю с резким протестом. «Друг мой, — писал Аксаков, — ни на одну минуту я не усумнился в искренности вашего убеждения и желания добра друзьям своим, но, признаюсь, недоволен я этим убеждением, особенно формами, в которых оно проявляется. Я даже боюсь его. Мне 53 года. Я тогда читал Фому Кемпийского, когда вы еще не родились… Я не порицаю никаких, ничьих убеждений, лишь бы были они искренни, но уж, конечно; ничьих и не приму… И вдруг вы меня сажаете, как мальчика, за чтение Фомы Кемпийского, нисколько не зная моих убеждений, да еще как? В узаконенное время, после кофею, и разделяя чтение на главы, как на уроки… И смешно, и досадно… И в прежних ваших письмах некоторые слова наводили на меня сомнения. Я боюсь, как огня, мистицизма, а мне кажется, он как-то проглядывает у вас. Терпеть не могу нравственных рецептов, ничего похожего на веру в талисманы… Вы ходите по лезвию ножа! Дрожу, чтоб не пострадал художник!.. Чтобы творческая сила чувства не охладела от умственного напряжения отшельника».
Опасения Аксакова, к сожалению, были справедливы. Гоголь все более и более входил в роль проповедника.
Зиму 1843 года Гоголь решил провести в Ницце. Его, бездомного скитальца, влекла туда мысль о свидании с А. О. Смирновой и графинями Вьельгорскими, собиравшимися обосноваться на это время в Ницце. И он покинул гостеприимный домик Жуковского в Дюссельдорфе, чтобы увидеться со своим старым другом, своей очаровательницей Смирновой. Модный европейский курорт, куда съезжалась знать со всех стран, славился своим климатом, пляжем и азартной карточной игрой. Невзирая на наступление декабря, Ницца встретила Гоголя ясной, теплой погодой. «Ницца — рай, — писал он по приезде туда Жуковскому, — солнце как масло ложится На всем; мотыльки, мухи в огромном количестве и воздух летний».
Александру Осиповну он застал в печали. Она приехала из Петербурга за границу в экзальтированно-религиозном настроении. Ее светские успехи стали тускнеть, заботы о семье, о доме поглощали все ее время. Она уже не была той умницей, той смешливой и острой на язык, даже несколько экстравагантной «донной Соль», «бесенком», как ее прежде называли друзья. Смирнова все еще оставалась хороша, — но кожа ее пожелтела, под глазами собрались морщинки, огненный взор утратил свою гипнотическую силу.
Александра Осиповна теперь стала часто ходить по церквам, читать Боссюэта и модных церковных проповедников. То она бездумно отдавалась светским развлечениям, балам, придворным увеселениям, то хандрила, запиралась в своей спальне и читала евангелие и отцов церкви.
