Как-то я собралась к нему в гости на день рождения. А Рива Яковлевна была в это время в отпуске. Ну, естественно, раз мужчина один, я пеку торт, что-то приготавливаю. Вхожу к нему, а он в фартуке. И мне говорит: «Танечка, а я уже всё испек!» – «Что Вы испекли, Вацлав Янович?» Он испек торт, вафли, сделал трубочки с кремом. Для него не существовало низких работ, больших работ, творческих, высоких, мужских, женских и т. д. Он умел всё – и всё делал легко, радостно. Аппетит к жизни у него был замечательный.
Другое дело, что он был человек эгоцентричный. И потому что актер, и потому что в жизни своей натерпелся. Узнал, что такое жить или не жить. Дышать или не дышать. Поэтому рядом с такой лавой, я думаю, было иногда и трудновато. Выходил из себя: «Женька, он ничем не интересуется, ничего не умеет!»
Как актер он тоже был отмечен печатью аристократизма. Боюсь, что меня будут ругать, если скажу, что он не был, что называется, «современный актер». Вацлав Янович принадлежал к классическому русскому психологическому театру. Во-первых, он замечательно владел такими двумя вещами, как создание характера и характерность. Теперешние актеры все время играют себя. Притом это неумение, по сути дела, перевоплощаться они закрывают наукообразными рассуждениями: «Я играю не Лира, а свое отношение к Лиру, я там то-то, то-то»… Это все словесная эквилибристика. Вацлав Янович если играл, то сначала анализировал характер и создавал его посредством характерности. Искал детали, приспособления, манеру и обживал образ. Для зрителя это самое интересное и есть, что актер перевоплощается. Тут он царь, тут он простой мужик, старик, почти бомж, как в фильме «Вы чье, старичье?» Он этого не боялся. С тем, как менялись приспособления, менялся весь характер и облик. И про отношение к герою он не забывал. Но прежде, чем отношение, надо все-таки создать героя. Это мне всегда нравилось в актерах старой школы. Наверное, Вацлав Янович был последним в Нижнем Новгороде актером, который работал таким образом. Во-вторых, его речь слышно было с любого ряда. Никакого бормотания, прекрасная дикция. Когда современный артист начинает говорить и произносит какие-то умные фразы, может быть даже философские, то ему тоже не веришь. Потому что голос скрипучий, непоставленный, слышно не отовсюду, идет либо бормотание, либо вещание. А ему верилось, потому что само звучание голоса, сама дикция – всё говорило о культуре, о владении мастерством, актерским ремеслом. Тем, что тоже уходит с такими людьми, как Дворжецкий.
Авраам Левин
СВОБОДНАЯ ЛИЧНОСТЬ В ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ НЕСВОБОДЫ
Только большее может описать меньшее, только зная общее, можно объяснить частное. Поэтому, когда оказываешься перед грандиозным явлением природы, вроде Ниагарского водопада, не находишь слов ни для описания, ни тем более для объяснения, можно лишь попытаться выразить удивление и восторг. Вот именно таким вызывающим удивление и восхищение феноменом природы был Вацлав Янович Дворжецкий.
О Дворжецком-актере многие могут рассказать лучше меня. Как зритель я только могу пожалеть, что люди, не видевшие Дворжецкого на театральных подмостках, могли запомнить его главным образом лишь в сыгранных им в кино ролях аристократов и благородных стариков, которые даже ему не всегда удавалось оживить. Ах, если бы на большом экране или по одному из главных телеканалов показали дипломный фильм ныне знаменитого режиссера «Вы чье, старичье?», как бы обогатилось представление миллионов моих соотечественников о таланте Дворжецкого. Видимо, и он мог применить к себе слова поэта, воскликнувшего: «Только с горем я чувствую солидарность».
Глубочайшая солидарность с тем привычным и поэтому не замечаемым горем, которое пронизывает всю окружающую нас жизнь, зоркий глаз исследователя этой жизни позволили Вацлаву Яновичу создать образ старика Касьяна, который – так во всяком случае мне кажется – может послужить таким же символом и свидетельством горя нашего времени, как судьба Самсона Вырина осталась символом и свидетельством горя прошлого века. Дрожащие губы Касьяна – одно из потрясений, испытанных мной в жизни. Но, повторяю, о Дворжецком-актере другие знают больше… Мне лучше судить о другом таланте этого человека – таланте быть и оставаться личностью. Именно этим Вацлав Янович (Дворж, как звали его друзья) привлекал при первом же знакомстве и при каждой новой встрече с ним. Он в любой миг мог представиться кем угодно. Мог позвонить в дверь и, эксплуатируя выращенную им для очередной роли белую бороду, придававшую ему сходство с основоположником научного коммунизма, провозгласить: «Пролетарии всех стран, простите меня!» И в то же время он всегда оставался самим собой. Сыграв в театре и кино сотни ролей, он сохранял удивительную естественность и вместе с тем за пределами сценического и экранного пространства постоянно исполнял роль в непрерывно сочинявшейся им пьесе под названием «Жизнь Вацлава Дворжецкого». Такое сочетание естественности с некоторой отстраненностью позволяло ему сохранять самобытность и достоинство в условиях, в которых просто сохранение жизни казалось чудом.
Роль главного героя этой пьесы требовала благородства и самоотверженности. Каждый его поступок соответствовал кантовскому правилу и мог служить нормой всеобщего поведения. Каждый день должен был доставлять радость от полноты ощущения жизни. Радость от сыгранной роли, от прочитанного или сочиненного стихотворения, от зимней рыбалки, от общения с пчелами на пасеке, от расцветших вишен в выращенном им саду, от общения с друзьями, от скорости скользящей яхты или мчащегося автомобиля. Вернувшись вечером с многодневных, тяжелых съемок, он поднимался в четыре утра, чтобы не опоздать на свидание с утренней зарей на озере, а потом с сеткой, полной только что пойманных карасей, появлялся в вашей квартире, чтобы поразить приятным сюрпризом.
Умевший, как мало кто другой, сливаться с природой и наслаждаться ею, он был далеко не безразличен и к делам общественным. В заревую пору демократии он загорелся идеей выставить свою кандидатуру на первых свободных выборах в местный Совет, чтобы добиться реорганизации городского хозяйства. Он хотел испытать себя и на этом поприще, которого еще не было в его богатом жизненном опыте. И несомненно, если бы его тогда не отговорили, Вацлав Янович в свои восемьдесят лет проявил бы большую энергию и преданность интересам тех, кто его выбрал, чем большинство «народных избранников». Он любил то, что любил, и ненавидел то, что ненавидел, никогда не притворялся и не изменял ни друзьям, ни врагам.
Он умел многое и во всем, что умел, был мастером. В общении с ним часто всплывало в памяти название рассказа Хемингуэя «Такими вы не будете». Он был свободным человеком. Он оставался свободен и в тюремной камере, и под гнетом цензоров, и под бдительным надзором «всевидящих глаз»: «Свободен, – как сказано поэтом о поэте, – в России, в Болдине, в карантине».
