XIII
Французских рифмачей суровый судия,
О классик Депрео, к тебе взываю я!
Хотя, постигнутый неумолимым роком,
В своем отечестве престал ты быть пророком,
Хоть дерзких умников простерлася рука
На лавры твоего густого парика,
Хотя, растрепанный новейшей вольной школой,
К ней в гневе обратил ты свой затылок голый, —
Но я молю тебя, поклонник верный твой,
Будь мне вожатаем! Дерзаю за тобой
Занять кафедру ту, с которой в прежни лета
Ты слишком превознес достоинство сонета,
Но где торжествовал твой здравый приговор
Минувших лет глупцам, вранью тогдашних пор!
Новейшие врали вралей старинных стоят,
И слишком уж меня их бредни беспокоят!
Ужели все молчать да слушать?.. О беда!
Нет, все им выскажу однажды навсегда.
О вы, которые, восчувствовав отвагу,
Хватаете перо, мараете бумагу,
Тисненью предавать труды свои спеша,
Постойте! Наперед узнайте, чем душа
У вас исполнена…
Надо прибавить, что отрывок этот, как и отрывок из комедии, едва набросан карандашом. Вот романс трубадура:
XIV
«С португальского: Gonzago»
Там звезда зари взошла,
Пышно роза процвела:
Это время нас, бывало,
Друг ко другу призывало.
На постеле пуховой
Дева сонною рукой
Протирала темны очи,
Удаляя грезы ночи.
И являлася она
У дверей иль у окна
Ранней звездочки светлее,
Розы утренней свежее.
Лишь ее завижу я,
Мнилось, легче вкруг меня
Воздух утренний струился;
Я вольнее становился.
Я красавицы моей,
Меж овец деревни всей,
Знал любимую овечку
И водил ее на речку.
На тенистые брега,
На зеленые луга;
Я поил ее, лелеял,
Перед ней цветочки сеял.
И певал, бывало, ей
Пред красавицей моей;
Она песне улыбалась,
Но блаженство миновалось!
Где красавица моя?
Одинокий плачу я.
Заменили песни нежны
Стон и слезы безнадежны.
От этих детских томных излияний переходим к отрывку из Альфиери. Это перевод монолога Изабеллы из лучшей его трагедии «Филипп II», но здесь останавливает нас весьма любопытная подробность. Мы можем определить время изложения отрывка. В 1827 году Пушкин перечитывал трагедию Альфиери в переводе адмирала Шишкова и остановился на первом явлении ее, содержащем, как известно, монолог Изабеллы. А. С. Шишков передал белые стихи итальянского драматурга так:
...
ДЕЙСТВИЕ I. ЯВЛЕНИЕ 1
Изабелла
«Желание, страх, сомнительная и преступная надежда, ступайте из груди моей! – Филиппова сына, неверная Филиппу жена, дерзаю я любить? я! – Но кто может видеть его и не любить? Смелое, исполненное человеколюбия сердце, благородная гордость, высокий ум и в прекрасном теле прекраснейшая душа – ах! для чего природа и небо сотворили тебя таковым?.. Увы! что я говорю? Так ли сладкий образ его вырываю из глубины моего сердца? О! ежели бы о сем пламени кто-нибудь из живущих на земли был известен! О! ежели бы мог он сам подозревать его! Он всегда печальну меня видит… печальну, правда, но в то же время и убегающу от лица его; и знает, что всякое веселие изгнано из Гишпании – а в сердце у меня кто может прочитать? Ах! когда бы сама я, что происходит в нем, столько же, как и другие, не знала! о! если бы могла обманывать себя, убегать от себя самой так же, как от других!.. Несчастная! слезы одна мне отрада; но и слезы преступление. – Сокроем далее внутрь храмин моих печаль мою; там свободнее… Что я вижу? Карл? Ах, уйдем: каждое слово мое, каждый взгляд могут мне изменить: о небо! уйдем».
В параллель с этим переводом и почти следуя за всеми его выражениями, с некоторыми изменениями в конце, Пушкин передал в пятистопных белых стихах монолог Альфиери. Это столько же прямой перевод с итальянского, сколько и обращение прозы А. С. Шишкова в метр и стопы.
Сомненье, страх, порочную надежду
Уже в груди не в силах я хранить;
Неверная супруга [я] Филиппу —
И сына я его любить дерзаю!
Но как же зреть его и не любить?
Нрав пылкий, добрый, гордый, благородный,
Высокий ум с наружностью прелестной…
Прекрасная душа!.. Зачем природа
И небеса таким тебя создали?
Что говорю? Ах, так ли я успею
Из глубины сердечной милый образ
Искоренить? О, если пламень мой
Подозревать он станет! Перед ним
Всегда печальна я; но избегаю
Я встречи с ним. Он знает, что веселье
В Испании запрещено. Кто может
В душе моей читать? Ах, и самой
Не должно мне!.. И он, как и другие,
Обманется – и станет, как другие,
Он убегать меня… Увы мне, бедной!..
Другого нет мне в горе утешенья,
Окроме слез, и слезы – преступленье!
Иду к себе; там буду на свободе…
Что вижу? Карл! Уйдем. Мне изменить
И речь и взор – все может. Ах, уйдем.
Подражание тону французской комедии, и притом еще в приложении ее к русскому быту, также принадлежит, по нашему мнению, к капризу художника и к мысли посмотреть, как составляются подобные произведения у нас. Может быть, этот любопытный отрывок порожден какой-нибудь ближайшей причиной, которая уже для нас потеряна.
Все жалобы, упреки, слезы – мочи нет;
Откланяюсь пока, она мне надоела;
К тому ж и без нее мне слишком много дела:
Я отыскал за Каменным мостом
Вдову с племянницей; пойду туда пешком
Под видом будто бы невинного гулянья.
Ах, матушка! Предвижу увещанья!
А, здравствуйте, maman. – «Куда же ты, постой.
Я шла к тебе, мой друг. Мне надобно с тобой
О деле говорить». – Я знал. – «Имей терпенье,
Мой друг. Не нравится твое мне поведенье…» —
А в чем же? – «Да во всем; во-первых, ты жены
Не видишь никогда – точь-в-точь разведены:
Адель всегда одна, все дома; ты в карете,
На скачке, в опере, на балах, вечно в свете;
Или нельзя никак с женою посидеть?..»
Так забавлялся про себя поэт наш всеми видами стихотворства и бросал некоторые черты, наиболее остановившие его внимание, на бумагу, как скиццы (наброски – прим. ред. ) или очерки. Между прочим, к этому отделу принадлежат почти все его позднейшие подражания древним. Собранные посмертным изданием его сочинений без порядка и без всякой оговорки, они давно уже поражали читателей слабостию стиха и отделки, не имевших ничего общего с обыкновенными признаками его произведений: силой содержания и оконченностью внешней формы. Дело в том, что антологические пьесы Пушкина есть точно такие же отрывки, записанные наскоро и без особенного внимания, как и те, которые приведены здесь. Это опять программы произведений, но не произведения; результат первого впечатления от чтения древних поэтов и артистической потребности воспроизвести содержание и манеру их. Таковы «LVII ода Анакреона», «Отрывок из Анакреона», «Бог веселый винограда…», «Юноша, скромно пируй…», «Мальчик», «Юношу, горько рыдая…», «От меня вечор Лейла…», «Не розу Пафосскую…», «Подражание арабскому». Все эти пьесы найдены нами в особенном пакете, куда вложены были, вероятно, самим Пушкиным. Можно бы присоединить к отрывочным стихотворениям и такие, как «Паж, или Пятнадцатый год», романс «Пред испанкой благородной…» и несколько других. Они стоят теперь рядом со всеми изящнейшими произведениями его и по качествам своим сильно отличаются от этих полных и обдуманных созданий [219] . Последний отдел отрывков составляют, наконец, стихотворения, обозначенные единственно рифмами, которые, таким образом, походят как будто на раму, заготовленную для принятия поэтической мысли. Нужно ли говорить, что стихотворение у Пушкина не цеплялось за рифмы, изготовленные прежде, чтоб выйти на свет, как это делается у тружеников стихотворства, а что рифмы были у него такие же пометки для сбережения мысли в целости, какие представляют нам все его программы? Из многих примеров этого способа создания, находящихся у нас под руками, приведем один. Под живым впечатлением знаменитого произведения К. П. Брюллова «Последний день Помпеи» Пушкин начал поэтическую картину извержения Везувия и гибели древнего города с ясным намерением идти не только параллельно с живописным рассказом художника, но и передать его одушевление, его энергию и краски. И вот как записал Пушкин свою собственную картину, которая должна была соперничать, в другом роде изящного, с созданием художника:
