Ознакомительная версия.
При моем появлении они оба отступили на шаг, словно увидели привидения. В Петрограде, как и в Москве, восстание большевиков имело успех. Керенский бежал, члены Временного правительства исчезли, но верные им войска устроили большевикам несколько кровавых сражений. В этих боях самые тяжелые потери понесли женские батальоны и юнкера, защищавшие Зимний дворец.
В Петроград, видимо, не поступало никаких сообщений о том, что произошло в Москве, а Лайминги не могли мне ничего рассказать о положении в Царском Селе.
Мы навели справки и узнали, что железнодорожное пассажирское сообщение между Петроградом и Царским Селом прервано. Это вселило в меня страх. Я должна была любой ценой узнать, что там происходит. Я не могла поехать сама, так что мы снова послали ординарца – единственного подходящего человека в этом мире серых солдатских шинелей.
Он отсутствовал целый день. Возвратившись, он вошел в мою комнату и с невозмутимостью, которой часто отличаются люди подобного склада ума, объявил: «Должен вам сказать, что все в порядке и что великого князя Павла увезли в Смольный институт два дня назад».
Я оцепенела от ужаса. Дальнейшие вопросы были бесполезны. Он больше ничего не знал и не мог добавить к своему сообщению ни малейшей подробности.
Хотя большевики еще не выступили ни с какими официальными заявлениями, их намерения, выраженные с самого начала революции, были совершенно очевидны: «Смерть аристократам». Теперь могло случиться все, что угодно. Мы полностью были в их власти, и ничто, кроме случая, не могло помочь нам.
При мысли, что мой отец уже мог стать их жертвой, я вся холодела. Я была беспомощна и просто обезумела. Все, что я могла сделать в ту ночь, это ждать, и ожидание было невыразимо мучительно.
На следующий день я снова послала ординарца в Царское Село, и на этот раз он привез мне более обнадеживающие новости. По его словам, он слышал, что моего отца должны были выпустить в тот день из Смольного. В ожидании этого моя мачеха, Володя и девочки уехали в Петроград; дом в Царском Селе был пуст. Однако ординарец не знал, где они остановятся в Петрограде, и все попытки найти их оказались бесполезными.
Прошел еще один день, и тогда к нам пришел Володя. Он сказал, что отца отпустили, при условии что он не покинет Петроград, пока не получит на это специального разрешения. По этой причине моя мачеха, княгиня Палей, решила пока поселиться в непарадных апартаментах дома моего отца на набережной.
Володя сказал, что большевики собирались заключить отца в тюрьму Петропавловской крепости, но об этом им заранее сообщил один преданный слуга, который узнал об этом из разговора, подслушанного в царскосельском Совете. Это предупреждение дошло до княгини Палей. Она в ужасе немедленно ринулась в Совет, где с присущей ей энергией и настойчивостью не отступила, пока это решение не было отменено.
Мой отец провел три дня в Смольном. Затем ему сказали, что его переведут в крепость. Он прекрасно понимал, чем может закончиться такое тюремное заключение. Но на этот раз буря пролетела мимо. Как я уже сказала, моему отцу под честное слово разрешили оставаться с семьей в Петрограде. Так они жили две недели, а затем получили разрешение вернуться в Царское Село в сопровождении матроса, члена Петроградского совета.
Пока мой отец с семьей находился в Петрограде, я часто виделась с ними. Когда они уехали назад в Царское Село, я вообще их почти не видела. В тех условиях было почти невозможно поехать туда. К тому же, возвратившись из Москвы, я обнаружила, что жду ребенка; этот факт при сложившихся обстоятельствах очень меня тревожил.
С каждым днем жизнь становилась все менее стабильной и более тревожной. Большевики издавали декреты, разрушающие все, и спешили выполнить свою программу. Все мы стояли на краю пропасти, и я особенно боялась за своего отца. Члены местного Совета провели несколько обысков в его доме в Царском Селе; это были люди в солдатской форме с иностранными именами и нерусскими лицами. Они искали и конфисковывали огнестрельное оружие, которое теперь было запрещено держать в частных домах.
Обнаружив огромный и очень ценный винный погреб отца, Совет прислал людей, чтобы уничтожить его. На протяжении всей ночи они выносили бутылки и разбивали их. Вино текло рекой. Воздух был насыщен винными парами. Все жители приходили и, не обращая внимания на угрожающие окрики представителей Совета, собирали в ведра пропитанный вином снег, черпали кружками из текущих ручьев или пили, лежа на земле и прижимая губы к снегу. Все были пьяны: и члены Совета, разбивавшие бутылки, и люди, окружившие дом. Всю ночь продолжалась пьяная вакханалия. Крики и оскорбления заполнили дом, двор, прилегающие улицы. Никто в доме не спал в ту ночь. Казалось, в любую минуту простая пьянка закончится каким-нибудь ужасным насилием, но на этот раз толпа слишком напилась, чтобы сплотиться и совершить убийство.
Пока мы жили на Невском, я постоянно ожидала обыска, который, как ни странно, так и не случился, хотя условия для этого были самые подходящие. С самого начала войны на втором этаже дворца размещался госпиталь, организованный англичанами. В подвале жили около пятидесяти санитаров, которые прекрасно знали расположение комнат.
Почти каждый вечер по трубам ветхой системы отопления до нас доносились звуки их оргии. Мы отчетливо слышали, как вынимают пробки из бутылок, а разговоры принимают все более угрожающий характер, по мере того как развязываются языки.
Однажды поздно вечером наш старый дворецкий, который был в доме еще до нашего рождения, пришел предупредить меня, чтобы я не ложилась той ночью спать. Санитарам захотелось выпить больше, чем обычно, и они были особенно агрессивны. Они угрожали обойти весь дом в поисках вина. Старый дворецкий, который один из всей нашей многочисленной челяди остался полностью верен нам, спрятал и вино, и столовое серебро. Но ничего не произошло. Санитары слишком сильно напились, чтобы подняться наверх за добычей. Я упоминаю об этом только в качестве примера той постоянной неопределенности, того постоянного ожидания несчастья, в котором мы жили.
Так, долгое время мне угрожали неприятности со стороны того самого санитара, который когда-то был лакеем в нашем доме и которого я посылала к Дмитрию с письмом после смерти Распутина. Я с большим трудом добилась для этого человека места санитара в моем госпитале, после того как узнала, что он заболел на фронте, не мог выдержать окопную жизнь. В госпитале он настолько забыл обязанности, налагаемые военной службой, и так возмущенно жаловался на сравнительно несложную работу, что мне часто приходилось делать ему выговор, и в конце концов за какую-то вопиющую халатность я приказала его посадить под арест на двадцать четыре часа.
Ознакомительная версия.
