Также невозможно представить себе Пушкина, так и не побывавшим в Париже!
В 1844 году он бы, сменив перекладных на однодневный поезд, катил бы по маршруту Петербург – Москва, поглядывая в окно и заговаривая с пассажирами, пока не зачитался бы прихваченной в дорогу книжкой: только что вышедшими в Париже «Тремя мушкетерами». А прибыв наконец в сам Париж, как бы он сдружился с их автором! Это легко себе представить: их породнили бы африканские дедушки, жизнелюбие, темперамент и курчавые волосы. Пушкин и раньше предпочитал драмы Дюма драмам Гюго. Дюма переделал бы «Бориса Годунова» для Комеди Франсез и перевел «Капитанскую дочку» в «Дочь капитана»; Пушкин потребовал бы поменять имя героя в «Графе Монте-Кристо». И это Пушкин сопровождал бы Дюма по России и Грузии, и они вдвоем впервые бы достигли Астрахани и впали вместе с Волгой в Каспийское море.
А там и до Персии рукой подать…
Но нет! Обратно в Марсель!
Ницца!!
10 февраля 1999. Виперсдорф
Я не помню дня, в который бы я был веселее нынешнего.
Слова Пушкина о Тифлисе [89]Пушкин не был в Испании, однако написал о ней так, что каждый русский, попав после него и вместо него в эту страну, прибудет именно с пушкинским багажом и будет бормотать: «Я здесь, Инезилья, <…> с гитарой и шпагой…» или «Шумит, бежит Гвадалквивир…»; в который раз поразится он точности поэта, не смущенный тем, что и шпаги-то нет и что Гвадалквивир – речка, имя которой вдвое шире ее самой.
Такова сила воображения!
Зато певцом Кавказа Пушкин нам кажется бесспорным: сам первый увидел, сам первый написал. Слава автора «Кавказского пленника» преследовала его всю жизнь, долго заслоняя другие сочинения. Между тем и тут мы недооцениваем меру его воображения. И «Кавказский пленник» (1821), и «Не пой, красавица, при мне…» (1828) написаны человеком, все еще на Кавказе не побывавшим.
«Сцена моей поэмы должна бы находиться на берегах шумного Терека, на границах Грузии, в глухих ущелиях Кавказа, – я поставил моего героя в однообразных равнинах, где сам прожил два месяца».
И в Грузию-то попасть не так просто. Он хотел туда в 1819-м, просидел два месяца в ее ожидании (как его герой) в Минеральных Водах в 1820-м – так и не разрешили; после ссылки ему опять захотелось…
«Из Петербурга поеду или в чужие края, т. е. в Европу, или восвояси, т. е. во Псков, но вероятнее в Грузию…» – пишет он брату 18 мая 1827 года.
В апреле 1828-го они с князем Вяземским подают прошение на имя Государя об определении в действующую армию на Кавказ… И вот результат:
«Искренне сожалея, что желания мои не могли быть исполнены, с благоговением приемлю решение Государя Императора и приношу сердечную благодарность Вашему превосходительству за снисходительное Ваше обо мне ходатайство.
Так как следующие 6 или 7 месяцев остаюсь я, вероятно, в бездействии, то желал бы я провести сие время в Париже, что, может быть, впоследствии мне уже не удастся» (Пушкин – Бенкендорфу, 21 апреля 1828 года).
Россия! В проблему поездки поэта в пределах империи включены: сам Государь, его брат великий князь Константин (категорически против!), начальник Третьего отделения генерал Бенкендорф… Вот из воспоминаний чиновника этого Отделения:
«Когда ген<ерал> Бенкендорф объявил Пушкину, что Его Величество не изъявил на это соизволения, Пушкин впал в болезненное отчаяние, сон и аппетит оставили его, желчь сильно разлилась в нем, и он опасно занемог. Тронутый вестью о болезни поэта, я поспешил к нему. <…>
Человек поэта встретил нас в передней словами, что Александр Сергеевич болен и никого не принимает.
– Кроме сожаления о его положении, мне необходимо сказать ему несколько слов. Доложи Александру Сергеевичу, что Ивановский хочет видеть его.
Лишь только я выговорил эти слова, Пушкин произнес из своей комнаты:
– Андрей Андреевич, милости прошу! <…>
– Правда ли, что вы заболели от отказа в определении вас в турецкую армию?
– Да, этот отказ имеет для меня обширный и тяжкий смысл… <…>
– Если б вы просили о присоединении вас к одной из походных канцелярий: Александра Христофоровича или графа Нессельроде… это иное дело, весьма сбыточное, вовсе чуждое неодолимых препятствий.
– Ничего лучшего я не желал бы!.. И вы думаете, что это можно еще сделать? – воскликнул он с обычным своим воодушевлением.
– Конечно, можно. <…>
– Превосходная мысль! Об этом надо подумать! – воскликнул Пушкин, очевидно оживший.
– Итак, теперь можно быть уверенным, что вы решительно отказались от намерения своего – ехать в Париж?
Здесь печально-угрюмое облако пробежало по его челу.
– Да, после неудачи своей я не знал, что делать мне с своею особою, и решился на просьбу о поездке в Париж.
…Мы обнялись» [90].
Так Париж и Грузия становятся в судьбе Пушкина на некоторое время синонимами недоступности, то есть и Грузия становится заграницей. Париж, возможно, и достижим, если воспользоваться «правом каждого дворянина на выезд». Но это значит поставить себя в положение невозвращенца. Грузия, выходит, еще более недостижима, ибо в пределах империи решения власти неоспоримы. Впрочем, и Грузия доступна, если стать сотрудником Третьего отделения… И в те времена это толкуется однозначно, как в наши: «Пушкину предлагали служить в канцелярии Третьего отдатения!» [91] – восклицает в своей записной книжке Н.В. Путята.
Невыездной, невозвращенец, сотрудник – ничего себе выбор! Весь набор.
Границы свободы, обретенной Пушкиным после возвращения из ссылки, не только определились, но и замкнулись. Год мечется невыездной Пушкин, делая предложения чудесным невестам – Ушаковой, Олениной, будто они тоже Париж или Грузия. Успевает, однако, написать «Полтаву». Наконец, он делает предложение Наталье Гончаровой и удирает на Кавказ без всякого разрешения ни женитьбы, ни поездки…
«Когда я увидел ее в первый раз, красоту ее едва начинали замечать в обществе. Я полюбил ее, голова у меня закружилась; я просил ее руки. Ответ ваш, при всей его неопределенности, на мгновение свел меня с ума; в ту же ночь я уехал в армию. Вы спросите меня – зачем? Клянусь вам, не знаю, но какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни Вашего, ни ее присутствия» (Пушкин – будущей теще, 5 апреля 1830 года).
Необыкновенное чувство свободы и молодости охватило его. Встречи с друзьями, простота и равенство военных биваков, свобода реальной войны – будто это Петербург был казармой, а здесь – увольнительная. Пушкин играет в обретенную свободу, как дитя. Он без конца переодевается – то в черкеску, то в красный турецкий фес, то в странный маленький цилиндр, обвешивается шашками, кинжалами и пистолетами. Казалось бы, сейчас ему полюбоваться пропущенными кавказскими красотами – невтерпеж! «Едва прошли сутки, и уже рев Терека и его безобразные водопады, уже утесы и пропасти не привлекали моего внимания. Нетерпение доехать до Тифлиса исключительно овладело мною». Тридцатилетие свое он встречает по дороге в Душети, увязая в грязи по колено. «Блохи, которые гораздо опаснее шакалов, напали на меня и во всю ночь не дали мне покою».
