Впрочем, многие ошибались непреднамеренно. Им казалось, что Михаил Орлов – не та фигура, не заслужил столь высокой оценки. Как сейчас принято выражаться, не «смотрится».
Инерцию пренебрежения попытался преодолеть один из наиболее проницательных пушкинистов, М. О. Гершензон. И что же? Ему создали репутацию великого путаника, пленника своего воображения, начисто выпадавшего из реальной жизни.
Тогдашние руководители Госиздата перепугались и предварили книгу живого автора уморительным безымянным предисловием.
«Мы не можем рекомендовать эту книгу без оговорок. Еще менее приемлемы для нас рассуждения… Этими перлами идеалистической мысли местами пересыпана… книга, предлагаемая вниманию читателей».
Не будем спорить. Приведем ряд высказываний М. Орлова, разысканных и сообщенных Гершензоном в 1923 году.
Сюжет первый – борьба М. Орлова с царившим в армии рукоприкладством. Передаю слово М. Гершензону.
«Первой заботой по принятии начальства над 16-ой дивизией было категорически запретить употребление на учениях палок, шомполов и тесаков. С той поры прошло 80 лет, но и теперь военные нравы еще далеко не достигли того уровня человечности, какой ставил себе целью Орлов».
Далее Гершензон цитирует приказы Орлова по 16-й дивизии:
«Я почитаю великим злодеем того офицера, который, следуя внушению слепой ярости, без осмотрительности, без предварительного обличения, часто без нужды и даже без причины употребляет вверенную ему власть на истязание солдат.
Строгость и жестокость суть две вещи разные, одна прилична тем людям, кои сотворены для начальства, другая свойственна тем только, коим никакого начальства поручать не должно. Сим правилом я буду руководствоваться, и г.г. офицеры могут быть уверены, что тот из их, который отличится в жестокости, лишится в то же время навсегда команды своей.
Предписываю в заключение прочитать приказ сей войскам и каждой роте самому ротному командиру».
«По сих пор многие из них, несмотря ни на увещания мои, ни на угрозы, ни на самые строгие примеры, продолжают самоправное управление вверенными им частями, бьют солдат, а не наказывают…
Открылись такие неистовства, что всех сих трех офицеров принужден представить я военному суду. Да испытают они в солдатских крестах, какова солдатская должность. Для них и для им подобных не будет во мне ни помилования, ни сострадания.
Мне стыдно распространяться более о сем предмете, но пора быть уверенным всем г.г. офицерам, кои держатся правилам и примерам Вержейского и ему подобных, что я им не товарищ, и они заблаговременно могут оставить сию дивизию, где найдут во мне строгого мстителя за их беззаконные поступки».
Сюжет второй – о кавказской войне. Орлов пишет Бутурлину:
«Так же трудно поработить чеченцев и другие народы того края, как сгладить Кавказ. Это дело исполняется не штыками, но временем, которого и у нас не избыточно. При падении листов сделают еще экспедицию, повалят несколько народа, разобьют толпу неустроенных врагов, заложат какую-нибудь крепостцу и возвратятся восвояси, чтобы опять ждать осени. Этот ход дела может принести Ермолову большие личные выгоды, а России никаких… Обстоятельства и прежние меры начальников и предместников его сделали… так сказать, политическую фистулу. Через оную Россия потеряла много крови и соков… Кто, кроме нас, может похвастаться, что видел вечную войну?»
Сюжет третий. О «патриотизме» на словах, о ширме, прикрывающей стремление к тиранству. Комментирует Гершензон:
«В августе 1819 года он произнес обширную, тщательно составленную речь, которая по содержанию сделала бы честь и любому общественному деятелю нашего времени. Орлов мастерски изобразил нравственный облик обскуранта. Эти люди, говорил он, “везде и всегда одинаковы. Любители не добродетелей, а только обычаев отцов наших, хулители всего нового, враги света и стражи тьмы, они – настоящие исчадия средневекового варварства. Во Франции они гонят свободомыслие и противятся введению представительного строя; в Германии они защищают остатки феодальных прав, в Испании они раздувают костры инквизиции, в Италии восстают против распространения св. писания; наконец, наша история полна их усилий против возрождения России. Они были личными врагами нашего великого преобразователя… И еще теперь, когда лучи просвещения начинают озарять наше отечество, они употребляют все старания, чтобы вернуть его к прежнему невежеству и оградить от вторжения наук и искусств. Эти политические староверы убеждены, что они – избранники, которым все остальные люди обречены в рабство самим Промыслом, и в этой уверенности они присвоили себе все дары небесные и земные, всякое превосходство, а народу предоставляют одни труды и терпение; отсюда родились все тиранические системы правления, начало которых следует искать не столько в честолюбии самих властелинов, сколько в изобретательности льстящих им и друзей невежества”».
Снова передаю слово Гершензону:
«Для того времени речь Орлова была незаурядным явлением, и она имела большой успех. Якушкин и И. И. Дмитриев рассказывают, что она распространилась во множестве списков. Вяземский был в восторге…»
Второе письмо Орлова Бутурлину:
«Россия подобна исполину ужасной силы и величины, изнемогающему от тяжкой внутренней болезни».
«Датчане… вольным переходом передались из рук нескольких олигархов в руки одного деспота. Я тут ничего великого не вижу, кроме великого непонятия о достоинстве народа вообще и о достоинстве человека в частном отношении.
Я остался непоколебимым в моем мнении… Россиянин должен проклинать тот несчастный закон, который осудил на рабство большую часть наших сограждан».
В чем длинной речи смысл краткий?
Разговоры о том, что революционные высказывания поэта – кратковременный этап, навеяны пагубным влиянием кишиневской и одесской молодежи – беспочвенны, опровергаются простейшим ударом по датам. М. Орлов на одиннадцать лет старше нашего юбиляра. Ближайшие сподвижники Орлова – И. Липранди, К. Охотников, В. Раевский – все они, а также Пестель, кто на пять, кто на шесть лет старше Пушкина.
Нас могут спросить: при чем здесь Пушкин?
По всей вероятности, именно эти взгляды поддержаны вовсе незагадочной записью Пушкина «Только революционная голова…»
Привлекаю весьма надежного свидетеля. Кроме приказа по 16-й дивизии и двух писем М. Ф. Орлова к Д. П. Бутурлину сохранилась запись, сделанная поэтом по-французски. Привожу ее в уточненном переводе:
