— Даже ворота не заперты! — сердито сказал художник, словно чем-то разочарованный. — А где же штрейкбрехеры?
Рообрук захохотал.
— Успокойтесь! Здесь Африка! Штрейкбрехеров у нас нет и не бывает — для этого нужно иметь безработных и резервную армию труда: наскоро привезенный из деревни земледелец не может заменить металлиста, а металлисты бастуют. Здесь специалистов про запас не готовят, это опасно. Да и локаут здесь также невозможен. Вот вам характерные черты африканской забастовки! Как видите, ворота не заперты, потому что забастовка экономическая. Пошумят, поторгуются и договорятся, обе стороны друг в друге нуждаются. Слышите галдеж? Это вчерашние бунтари идут из бараков на поклон к дирекции! Только диким шумом под окнами вначале подготовят свои позиции. Они это любят. Ну смотрите!
Гул толпы, слышавшийся уже несколько минут, быстро нарастал, превращаясь в нестройный рев. Полицейские лениво бросили в сторону сигареты и приготовились. Врач и ван Эгмонт отошли в глубину двора. За забором показалась толпа. В просвете ворот выстроилась цепочка спин полицейских, дальше бурлила плотная масса рабочих, десятки курчавых черных голов, сотни гневно вскинутых рук, и над всем этим плакат — старое брезентовое полотнище, наспех привязанное к двум бамбуковым шестам. Между пятнами нефти и рваными дырами на брезенте в беспорядке были рассыпаны корявые буквы, можно было с трудом понять смысл надписи: «НЕТ — БЕЛЬГИЯ, СВОБОДА — ДА!»
Офицер тоже понял надпись.
— Назад! Назад! Оторвитесь от толпы! — заревел он сквозь невероятный шум своей команде. — Живо! Вглубь двора! Лезьте в окна!
Полицейские повернулись и под градом насмешек побежали через двор к окнам завода. У ворот толпа остановилась, вполне довольная легкой победой. С улицы, сзади, напирали сотни людей, дети и женщины все же протиснулись вперед. И только тогда из окон грянул залп.
Все последующее потом вспоминалось с удивительной ясностью — команды и выстрелы, крики и проклятия, отчаянные попытки стоявших впереди людей отодвинуться назад. Десяток людей повалились. Четверо раненых, прежде чем упасть на грязный асфальт двора, сделали вперед несколько шагов. Через них потащили назад уроненный ими же плакат, но полицейские захлопнули ворота, полотнище повисло между их створами. По дырам и пятнам нефти, по косой и безграмотной надписи теперь наискось протянулась полоса свежей крови…
В эту ночь я, потрясенный, не спал, делал наброски сцен забастовки, и они удавались. Рождалась серия рисунков, которая должна показать историю конголезца, затянутого в жестокую производственную машину, начиная от ловли на блесну в лесной деревушке и до гибели у заводских ворот с плакатом в руках. Серия будет называться: «Нет — Бельгия, Свобода — да!». Легко работая карандашом и кистью, я думал:
«Напрасно дирекция объясняла все случившееся горячим темпераментом конголезцев, и стреляли полицейские не из-за бесчинства забастовщиков. Толпа вела себя очень смирно. Через ночь экономическая стачка быстро переросла в политическую демонстрацию. Повинен не темперамент туземцев, а замусоленная газетка, иногда попадающая в руки черных пролетариев. В нее стреляла полиция, в этого невидимого организатора, то есть в пробуждающееся политическое сознание африканцев. Она стреляла в политическую идею — идею Освобождения! Да, Верхняя Катанга — это сокровищница, но не только минеральных богатств! Это, прежде всего, сокровищница новых людей, которым суждено бороться, умирать и побеждать! Серый брезент плаката сами колонизаторы поливают рабочей кровью, и он неизбежно станет красным знаменем…
Третья сила в Африке есть, и только ей одной принадлежит будущее!»
Голым людям в лесу свободы не добыть. К людям в кожаных фартуках, стоящим с защитными очками на носу у пылающих горнов, ван Эгмонт подойти не смог, не сможет и в будущем: шорты и шлем в рабочих бараках мешали не меньше, чем в Итурийском лесу.
Глава 2. Новый человек Африки
Волей-неволей нужно было возвращаться в Париж, и ван Эгмонт стал готовиться к отъезду. Он был желателен, но уже не в той мере, как раньше. Его чувства не иссякли, нет, они стали более подвластны разуму.
Наступило время отъезда. Он взошел на пароход, успокоенный и довольный, руку будущего Мореля оттягивал портфель: в нем лежала рукопись — его оружие в предстоящей схватке.
Солнце клонилось к закату. Лайнер казался необычайно величественным розовым храмом. Невольно рождалась мысль — он создан только для сверхлюдей и ничто земное не может коснуться этого чудесного порождения нашего гения. Да, это была плавучая выставка европейского великолепия!
Судно медленно набирало ход, и за бортом все скорее и скорее уходили назад шлюпки и грузовые баржи, оживленный рейд, большой порт, раскинувшийся на берегу город Матади и видневшиеся вдали гряды невысоких гор. Исполинские машины работали как будто шутя, и пассажирам на палубе казалось, что колосс стоит на месте, возвышаясь над водой как грандиозный розовый храм: но только что далеко внизу на несказанно синей глади воды покачивался оранжевый баркас с грузом ярко-желтых бананов и тощие негры, запрокинув головы, приветливо блестели ослепительными улыбками, и вот уже вокруг ничего нет, только лениво вздыхающий океан, проникновенная голубизна, переходящая в золото, желанная прохлада и неясный силуэт уплывающей назад земли.
— Господа, с Африкой покончено! — бодро звучит чей-то голос в белой толпе пассажиров. — По крайней мере, для меня! Тьфу!
Под общий одобрительный смех в сторону сиреневой дали за корму летит маленький плевочек.
Ван Эгмонт, вглядывавшийся пристально в свое прошлое, не расслышал оглушительных гудков парохода, но слова пассажира дошли до его сознания, и суровое лицо, обожженное беспощадным солнцем, вдруг осветилось улыбкой.
«Покончено? С Африкой? Нет. Не для меня. Крепко набросила она на мою шею петлю и теперь потащит вперед. Какое счастье, что я не могу вывернуться, даже если бы когда-нибудь и захотел — это выше моих сил и в этом мое спасенье».
Так думал Гайсберт ван Эгмонт, сидя за столиком на палубе. Возвращающийся странник зажег сигарету, затянулся, положил ее в пепельницу и опять задумался, пока сигарета не превратилась в пепел.
— Сейчас исчезнут последние очертания Африки! — сказал кто-то рядом.
Ван Эгмонт подошел к перилам и долго смотрел в сиреневые сумерки. Это было прощание с живыми и мертвыми. Сжав зубы, он молча славил безвестных героев. Спустившись в каюту, торопливо вынул из чемодана пачку коротких брюк песочного цвета и взял со столика шлем. Минуту стоял задумавшись. Кабинка парижского портного… Бонелли… Он въехал в Сахару с тщательно начищенными пуговицами… Как это было давно… Резким движением ван Эгмонт раскрыл иллюминатор и швырнул вещи в море.
