Ознакомительная версия.
Пересекли Австрию. На контрольно-пропускных пунктах в этой стране документы проверяли представители вооруженных сил четырех союзных держав: СССР, США, Великобритании и Франции. Рыбкин, Тимошков и шофер были в военной форме, я — в штатском. В Австрии жители встречали нас не очень-то приветливо: в двух или трех поселках нам отказались продать фрукты, которых было изобилие в садах. Дороги в Австрии и Чехословакии были обсажены дикими фруктовыми деревьями. Ветер сбивал плоды, и иногда надо было останавливать машину и разгребать лопатами дорогу. Везде были еще следы войны: по обочинам дороги разбитые орудия, сожженные танки, по сторонам разрушенные города и поселки. Миновали пограничный шлагбаум в Чехословакию. Остановились у корчмы и зашли туда, чтобы позавтракать. У нас с собою были продукты, консервы, конфеты, вино. Попросили хозяина корчмы дать нам кипяток. Он предложил отведать чешские национальные блюда и отодвинул в сторону нашу снедь. Мы решили, что он хочет заработать, и плотно позавтракали, не отказываясь ни от каких блюд, которые он и его жена предлагали нам. Но когда Рыбкин вынул из кармана бумажник, чтобы расплатиться, корчмарь отчаянно замахал руками. «Вы — наши освободители. Мы у вас в вечном долгу. Вы мои гости». Мы оставили ему конфеты, вино. Поехали дальше. Везде в Чехословакии жители сами предлагали сливы, яблоки, груши, и никто не брал с нас денег. Расплачивались мы московскими продуктами.
В санатории «Империал» мы пробыли неполный срок. В конце октября нас вызвали в Прагу, где нас ждало телеграфное распоряжение из Центра: мне немедленно вернуться в Москву, а Рыбкину Б. А. получить инструкции в Бадене и вернуться в Прагу для выполнения задания.
Прибыли в Баден. Рыбкин оформил у Белкина какое-то удостоверение на имя Тихомирова Александра Николаевича, на котором была наклеена фотография Рыбкина.
На следующее утро я должна была из Вены вылететь в Москву, а Рыбкин отправиться в Прагу. День был теплый, солнечный и тихий. Горы вокруг Бадена в густом золотом убранстве. Во второй половине дня подул сильный ветер. Поднялась рыжая пурга. За несколько часов оголились деревья, дороги покрылись толстым слоем опавших желтых листьев, которые взвихривал ветер. Мы поехали на машине в Вену. Остановились у наших приятелей Осиповых, с которыми дружили еще со времен совместного пребывания в Финляндии. А. Е. Осипов и в Финляндии, и в Австрии был представителем Союзнефтеэкспорта. Выполнял некоторые задания нашей резидентуры. Буря продолжалась. Самолеты в этот день в воздух не поднимались. Рыбкин уехал в Прагу, а я на следующий день отправилась на аэродром. Начальник аэродрома сказал мне, что в Москву полетит только один грузовой самолет, полетит пустой за грузом. И если мне так срочно нужно, то он может меня отправить. Я согласилась. В самолете пассажирами были два солдата и я. Пустые ящики и бочки рассыпались, перекатывались по кабине. Сидеть было невозможно. Болтанка в воздухе была страшная. Приземлились возле Дебрецена. «Дальше лететь нельзя, — сказал командир самолета, — Карпаты закрыты толстым слоем туч, при таком ветре можем врезаться в горы. Я получил приказ ждать погоды». Продуктов и денег ни у кого с собой не было. Кругом ходили гуси, утки, но венгры отказались обменять утку или гуся на часы. Небольшая воинская часть при аэродроме была на строгом пайке. Командир роты подарил нам дикого гуся, которого он убил на охоте. Я варила его много часов, но он был твердый, как самшит. Даже наши молодые зубы не могли справиться с ним. Просидели день, два. Я решила ехать на поезде. Пошла на вокзал, села в какой-то проходящий поезд с разбитыми окнами. Прибыли на нашу границу. Там меня дальше не пустили: в паспорте была отметка, что выезд из СССР и въезд разрешен самолетом через определенные пограничные пункты. Мое служебное удостоверение тоже не помогло. Денег на телеграмму и железнодорожный билет не было. Я подошла на перроне к первому попавшемуся советскому полковнику. Узнала, что он едет из Вены в отпуск в Кисловодск. Попросила одолжить мне тысячу рублей, которые обещала выслать ему в Кисловодск сразу по прибытии в Москву (что я и сделала). Разыскала начальника Транспортного отделения МВД, рассказала ему о своей одиссее. Он пригласил меня к себе домой, дал телеграмму в Москву. Через два дня было получено указание, чтобы меня пропустили.
Из прилагаемого письма Рыбкина Б. А. Осипову А. Е (Синицкая И. Д. — его жена) видно, что 22 октября я еще не прибыла в Москву. Приписка в конце письма сделана рукой Осипова: «Суббота в Вене, Дебрецен — вторник». Значит, в Дебрецене я просидела в самолете.
По прибытии в Москву мне было приказано принять дела отдела в качестве замнач отдела. Начальника отдела не было, поэтому я стала врио нач. отдела 1-го Гл. управления. В 4-м Управлении мне сказали, что Рыбкин выполняет оперативное задание в Праге и пробудет там две-три недели.
Раза два Рыбкин звонил мне по ВЧ. Просил прислать осеннее пальто, шляпу и шарф: наступили холода. Прислал несколько записочек с оказией. В письме, датированном 11 ноября 1947 года, он писал:
«Самый напряженный момент всей моей поездки наступил сейчас. Чтобы тебе было понятно, представь себе — человек взбирается на высокую скользкую гору. Вот-вот доберется до верхушки и ее одолеет, но хоть осталось недалеко, но страшно скользко. Рискуешь каждую минуту сорваться вниз с ушибами. Держишься буквально когтями, чтобы не сорваться. В самые ближайшие дни все станет ясно. Надеюсь, все кончится благополучно. Ты, пожалуйста, там не волнуйся. Может быть, пока это письмо дойдет, ситуация у меня изменится к лучшему».
Борис Аркадьевич по характеру был весьма уравновешен, спокоен и рассудителен. Ему чуждо было чувство паники, растерянности, преувеличения опасности. Поэтому такое письмо меня встревожило. Я спросила Эйтингона, как идут дела у Рыбкина. «Нормально», — ответил он. Спрашивать — в чем состоит суть задания — было не в наших правилах.
Это письмо было из Праги. А последнее письмо, датированное 23 ноября (за четыре дня до гибели) я получила через неделю после похорон Рыбкина. Это письмо он посылал с оказией, с капитаном Нефедовым из Дрездена. В этом письме он писал:
«Сейчас выезжаю на один день в Берлин, а 26-го из Берлина к себе» в П., буду там вечером. А не позже (выделено Рыбкиным) 29-го буду у Белкина, т. к. мои документы на пребывание в П. кончаются 30 ноября. Оттуда сейчас же созвонюсь с начальством, после чего, уверен, смогу выехать домой.
В Дрездене, как всегда, остановился у тов. Прокопова».28 ноября я была на работе. Настроение было тяжелое, беспокойное. Я просто не находила себе места, сама не знаю почему. 27-го утром я пошла к Эйтингону (нач. управления П. А. Судоплатов находился в это время в командировке) и попросила его дать указание Рыбкину возвращаться в Москву поездом, а не самолетом. У меня все еще в памяти была страшная болтанка в воздухе, когда я летела из Вены в Дебрецен. Он обещал. Состояние тревоги не проходило. Меня удивляло, что Рыбкин не дает о себе знать (капитан Нефедов задержался в Дрездене, и я понятия не имела, когда Рыбкин должен был вернуться). 28-го утром меня вызвали к Эйтингону. Борис звонит по ВЧ, — было первой мыслью. Но когда я вошла в кабинет Эйтингона, то увидела, что трубки всех телефонов лежат на месте, на рычагах. Затем я увидела жену Судоплатова — Эмму Карловну Каганову. Она работала преподавателем в Высшей школе МВД в Варсонофьевском переулке. Я заметила ее удрученный вид и спросила: «Ты чего такая кислая?» Она ответила: «У Толюшки (сына) коклюш». «Борис звонил?» — спросила я Эйтингона. Он затянулся сигаретой и сказал: «Ты баба мужественная». Меня покоробило обращение на «ты» и слово «баба». «Борис Аркадьевич звонил?» — снова спросила я. «Борис погиб», — мрачно произнес Эйтингон. До моего сознания это не дошло. «Совсем погиб? Вы шутите!» — «Борис Рыбкин погиб вчера под Прагой в автомобильной катастрофе». И все равно это не укладывалось в сознании, скользило мимо. «Как погиб?» — спросила я. «Сейчас выясняем. Поезжай домой. Эмма Карловна проводит тебя».
Ознакомительная версия.
