И что же так глубоко трогало их всех? Этот предмет вы не могли обсуждать, но семеро астронавтов знали, о чем идет речь, как и большинство их жен. Или же частично знали. Они знали, что речь идет об ауре, о сиянии нужной вещи, той самой жизненной силы, которая заставляла миллионы людей точно так же преклоняться перед Линдбергом тридцать пять лет назад, за исключением того, что на этот раз преклонение было подкреплено патриотизмом холодной войны — величайшей вспышкой патриотизма со времен Второй мировой. Они не знали о понятии или концепции поединка, но искренний патриотизм момента — даже в Нью-Йорке, этом Данцигском коридоре! — невозможно было не заметить. Мы оказываем вам почтение! Вы сражались против русских в небе! В этом было что-то необычайно чистое. Патриотизм! О, да! Это был он, в миллионах лиц, прямо у вас перед глазами. Почти все из семерых астронавтов в свое время встречались с членами семьи Кеннеди и знали, как на них реагировала толпа, но на этот раз все было по-другому. Семью Кеннеди окружала фанатичная истерия, люди пытались вырвать у них какую-нибудь вещь как сувенир, визжали и падали в обморок, словно Кеннеди были кинозвездами, которым посчастливилось оказаться у власти. Но по отношению к Джону Гленну и остальным парням люди вели себя совсем не так. Они помазывали их, словно елеем, первобытными слезами преклонения перед нужной вещью.
Семь праведных семей разместили в номерах «люкс» в «Уолдорф-Астории», одном из лучших отелей Америки. Номера «люкс» — две спальни и гостиная! Для младших офицеров это была просто сказка. Они все еще были воодушевлены тем, через что прошли, но боялись назвать это своим именем, опасались высказать то, что вертелось у них в голове. Они начали спрашивать себя: кем именно мы стали?
Генри Льюс устроил для них обед в «Тауэр Сьют», ресторане, расположенном на верхушке здания издательства «Тайм-Лайф». А после обеда, совершенно экспромтом, все они отправились посмотреть пьесу «Как преуспеть в бизнесе без всяких усилий», которая в то время была очень популярна. Джон, Энни, дети, другие парни со своими женами и детьми, телохранители, несколько человек из НАСА, группа из «Тайм-Лайфа» в качестве свиты — и все это по вдохновению, в последнюю минуту. Начало пьесы задержали до их прибытия. Публика уступала им места, так что астронавты и их сопровождающие заняли лучшие места в театре, целый ряд. Когда Джон и остальные вошли в театр, все уже расселись, потому что начало пьесы задерживалось уже на добрых полчаса, и тут публика встала и приветствовала Джона, пока он не сел. Потом из-за кулис вышел член труппы, поприветствовал их, поздравил Джона, назвал парней великими людьми и высказал скромную надежду, что предлагаемое небольшое развлечение им понравится. «А теперь пьеса начинается!»
Огни погасли, занавес поднялся, и надо было быть полным дураком, чтобы не понять, что это было специально подготовленное событие. Прямо-таки королевское обращение, все честь по чести, а парни были членами королевской семьи. И не только это. В театре буквально за какой-то час переписали некоторые реплики, чтобы шутки имели отношение к космосу, полету Джона, отправлению человека на Луну и так далее. Когда они покидали театр, снаружи их ждали люди — сотни людей, на страшном холоде. Они стали вопить этими ужасными голосами изогнутых серых нью-йоркских улиц, но все, что они произносили, было наполнено теплотой и восхищением. Боже, если астронавтам принадлежал даже Нью-Йорк, даже этот свободный порт, этот Гонконг, этот Польский коридор — то что теперь в Америке им не принадлежало?
Каким бы странным это ни казалось, но все было… правильно. Так и должно быть! Непередаваемая словами аура нужной вещи опустилась на территорию, где происходили события! Возможно, именно ради этого существовал Нью-Йорк — чтобы чествовать тех, у кого она была, как бы она ни называлась, и все реагировали на нее, и все хотели быть рядом с ней, чувствовать ее тепло и жмуриться в ее свете.
Да, это была первобытная, исконная вещь! Только пилоты действительно обладали ею, но реагировал на нее весь мир.
Вскоре после этого Кеннеди пригласил семерых астронавтов в Белый дом на небольшую частную встречу. Там был отец президента, Джозеф Кеннеди. Старик перенес удар, и половина его тела была парализована; он сидел в инвалидном кресле. Президент пригласил семерых астронавтов на встречу со своим отцом, и первым он представил Джона. Джон Гленн — первый американец, пролетевший по земной орбите и бросивший вызов русским в небесах. Джо Кеннеди протянул здоровую руку и обменялся рукопожатием с Джоном. И внезапно заплакал. Но из-за удара плакала только половина его лица. На другой половине не шевельнулся ни один мускул. Она была совершенно бесстрастна. А первая половина просто рыдала. Бровь старика выгнулась над глазом, как всегда при рыданиях, и слезы лились из щели, где сходились его бровь, глаз и нос. Одна из ноздрей дрожала, губы со здоровой стороны кривились, подбородок тоже дрожал, но все это только с одной стороны. Другая сторона смотрела на Джона, но как бы сквозь него, словно перед стариком стоял еще один полковник морской пехоты, которого карьера каким-то образом ненадолго привела в Белый дом.
Президент наклонился, положил руки на плечи старика и сказал:
— Ну-ну, папа, все в порядке, все хорошо.
Но Джо Кеннеди продолжал плакать и когда они выходили из комнаты.
Вероятно, если бы старик не перенес удар, то он бы не заплакал. До удара это был грубый и резкий человек, настоящий медведь. Но все-таки эмоции оставались эмоциями, и вполне возможно, что удар тут был ни при чем. Именно так в то время действовал на американцев вид Джона Гленна. Он заставлял их плакать. И эти слезы текли рекой по всей Америке. Совершенно невероятно, как простой смертный мог вызвать такие слезы на глазах людей.
4 июля — не лучший день для знакомства с городом Хьюстоном, штат Техас, хотя трудно было выбрать что-то более подходящее. Восемь месяцев в году Хьюстон представлял собою невероятно жаркую и зловонную выгребную яму, посреди которой находилась кучка мягкого асфальта под названием Нижний город. С ноября начинали дуть сильнейшие ветры из Канады, и влажное оцепенение на два месяца сменялось влажным холодом. В оставшиеся два месяца погода стояла умеренная, но все равно это нельзя было назвать весной. Облака смыкались над городом, словно крышка, а нефтеочистительные заводы возле Галвестонского залива насыщали воздух, ноздри, легкие, сердце и душу запахом нефтяного ужаса. Повсюду были заливы, каналы, озера, лагуны, заболоченные рукава — и все настолько жирные и ядовитые, что если бы вы, катаясь на лодке, сунули в воду руку, то могли бы остаться без пальца. Рыбаки обычно говорили отдыхающим: не курите, иначе подожжете залив. Здесь водились все известные в Северной Америке ядовитые змеи: гремучие, мокасиновые, хлопковые, коралловые.
