По случаю восьмидесятилетия Арагона Кремль пожаловал ему в октябре 1977 года орден Дружбы народов. Лиля знала, что приезжать в Москву Арагон не намерен, — он не был здесь уже несколько лет. Еще того больше: он имел намерение вообще отказаться от ордена, хотя пятью годами раньше без проблем принял куда более высокий орден — Октябрьской революции, — которым его наградили по случаю семидесятипятилетия.
Моментально поняв, какой открывается шанс, Лиля помчалась в Париж. Она убедила Арагона не только приехать за орденом в Москву, но и во что бы то ни стало встретиться с Брежневым: вряд ли кто-нибудь мог отказать престарелому юбиляру в такой просьбе, не зная к тому же, какой план он заготовил. Все получилось именно так, как задумала Лиля.
В декабре Арагон приехал за орденом, и ему устроили встречу с Брежневым в неофициальной обстановке. Оба они оказались в Большом на балете «Анна Каренина», автором которого был Щедрин, а танцевала Майя Плисецкая. Арагона пригласили в ложу Брежнева. В антракте, в «комнате отдыха», существовавшей позади ложи еще со сталинских времен, он изложил Брежневу свою просьбу: отпустить на волю великого режиссера, прославившего советское киноискусство на весь мир.
О великом режиссере Брежнев никакого понятия не имел, даже имени такого никогда не слышал. Но что ему стоило оказать услугу знаменитому французскому писателю, тем более члену ЦК одной из «братских» компартий? «Вопрос решен», — сказал он Арагону, не вдаваясь в подробности. Арагон тотчас отправился за кулисы. Плисецкая, едва дослушав его, кинулась к телефону. С Лилей она была в ссоре — информацию принял ее друг Василий Катанян младший. И — просто трудно поверить!.. Брежнев сдержал слово без проволочек. Как это было оформлено, значения не имеет, но уже 30 декабря, на год раньше срока, Параджанова освободили,
Лиля имела все основания ждать его к Новому году, но он полетел в Тбилиси. Там был сын, все близкие люди. Город, который его предал, и все равно — свой. До боли знакомый. И родной навсегда. Для Лили это было огромной, не залечим ой обидой. Но она простила и это. Когда он все же приехал в Москву, они виделись каждый день. На память об этих встречах остались привезенные им подарки — коллажи, рисунки, всевозможные поделки, несущие на себе печать его буйной фантазии. Лиля предложила ему — бездомному, в сущности, нигде не имевшему постоянной крыши — навсегда остаться в их доме: мысль о возрождении какого-то подобия гендриковской «коммуны» была и сладостной, и реальной.
Нет, реальной она не была. Параджанов перестал бы быть Параджановым, если бы смог замкнуться даже в этом доме, где его ждали уют, забота, общество людей, влюбленных в его талант. Он был поистине вольной птицей — отнюдь не в метафорическом смысле слова — и мог принадлежать только самому себе. Только себе — и никому больше. Он уехал. Понять его поступок было можно, смириться с ним — куда тяжелей. Финал многолетней драмы, в которой Лиля играла ведущую роль, оказался не совсем таким, каким она его себе представляла.
Но и в помине не было того, что придумал, как истолковал эти события — уже после ее смерти — один из биографов Маяковского, люто безжалостный, чем-то озлобленный и вскоре трагически заплативший сам за эту озлобленность, сведя счеты с собой. Юрий Карабчиевский, автор талантливо написанной, но абсолютно несправедливой книги «Воскресение Маяковского», сочинил легенду о том, что, столкнувшись лицом к лицу с неразделенной, грубо отвергнутой, притом отнюдь не платонической, любовью к Параджанову, Лиля не смогла пережить эту драму, и этот удар свел ее вскоре в могилу.
Имеет смысл привести довольно длинную цитату из его незаурядного сочинения. «Лиля Юрьевна была умным и тонким человеком и, не в пример Осипу Брику, человеком одаренным в слове. <...>
Но главное и ней, конечно, не это, главное— дар быть женщиной. <...> Ее дом был собранием различных коллекций и редких изделий: картины, фарфоровые масленки, расписные подносы, браслеты и кольца... На этой эстетской, почти бескорыстной любви к драгоценностям, на умении увидеть прекрасную вещь и безошибочно оценить ее стоимость и сошлись они в последние годы с предметом ее последней страсти. Это был известный кинорежиссер, человек оригинальный и одаренный. Он искренне восхищался удивительной женщиной, он попросту был от нее в восторге, но, конечно, полной взаимностью ей отвечать не мог, тем более что к этому времени женщины — не только старые, но и молодые — вообще перестали его интересовать».
Далее, фантазируя в русле придуманной им самим схемы, автор этой новеллы (он сам дал такое жанровое обозначение своей выдумке) утверждал, что Лиля специально заказала в «прославленной фирме со звучны?| названием» семь платьев на каждый день недели, чтобы «хорошо подготовиться» к встрече с предметом своей закатной любви и поразить его своими нарядами. Но любовь не состоялась, и «что-то в ней надломилось после этой истории — сначала в душе, потом в теле. <...> Каждый день она ждала, что он приедет». Но он не приехал — и она погибла.
Лилю всю жизнь преследовали легенды — одна нелепее другой. Случались и более мерзкие. Но такой, которая равнялась бы по пошлости ЭТОЙ, не было никогда. Какая-то взбесившаяся на сексуальной почве старуха, какой-то патологический роман коллекционера с коллекционершей, и еще эти платья от Сен-Лорана, СПЕЦИАЛЬНО ею заказанные, — расплатиться за такой «заказ» она не смогла бы, даже продав все свои коллекции... Можно только порадоваться, что Лиле не довелось узнать о новой— и последней в ее жизни— лжи «за гробом», на которую она уже не могла ответить.
Ответил сам Параджанов, направив письмо в редакцию журнала, который опубликовал фрагменты книги перед ее выходом. Сообщая о том, что он «с отвращением прочитал <...> опус Карабчиевского», Параджанов писал о своем желании подать на автора в суд «за клевету на наши отношения с Л. Ю. Брик».
Болезнь помешала ему осуществить это намерение. «Лилия Юрьевна, — продолжал Параджанов, — самая замечательная из женщин, с которыми меня сталкивала судьба — никогда не была влюблена в меня, и объяснять ее смерть «неразделенной любовью» — значит безнравственно сплетничать и унижать ее посмертно. <...> Наши отношения всегда были чисто дружеские».
Это письмо говорило о благородстве Параджанова и его верности памяти Лили, но оно все же не могло остановить распространение лжи, запущенной даровитым автором в скандально эпатирующей читателя книге. В этом была, вероятно, какая-то закономерность: очень бурно прожитая жизнь не могла завершиться посмертным благоговением окружа-щих, лишенным какой-либо новой скандальности. Горько лишь то, что финальный комок грязи вылетел не из того угла, откуда его можно было бы ждать.
