Нас всех учили, что если на кого-нибудь попал горящий белый фосфор, то надо либо потушить его водой или песком, либо выковырять его, что кто-то и сделал. Другой джи-ай взял штык и почистил лицо чернокожего солдата, словно морковку. Таким образом, он успешно очистил лицо солдата от горящего вещества и уберёг его от дальнейших ран. К несчастью, на лице у чернокожего остались множественные клубнично-красные депигментированные полосы в полдюйма шириной. Его лицо не выглядело ни как-то особо устрашающе, ни отталкивающе, но очень странно. Просто чертовски чудно.
Самым беспокойным типом был белый паренёк примерно моих лет, его щиколотка была сломана в нескольких местах. Костоправы прооперировали его ногу и вставили в неё несколько болтов и гаек, чтобы собрать её. Потом он несколько недель передвигался в инвалидном кресле. Когда я попал в Японию, он уже ходил на костылях и готовился от них отказаться и отправляться обратно на войну.
Понятное дело, он был нервным, как кошка, насчёт своих перспектив. Несколько недель он прожил среди слепых, обожжённых и прочих, искалеченных самыми отвратительными способами, какие только можно вообразить. Свободное время он проводил за разговорами с парнями вроде меня, у которых кофе выливался из дыр в лице, когда они его пили. Он смотрел, как лужица скапливается под креслом Вилли-Питера. Для бедняги миф о собственной невидимости не просто поблёк, он полностью рухнул. Он видел достаточно, чтобы узнать, что все эти ранения были реальностью, и любое из них было возможно. Он постепенно превратился в психопата. При разговоре его реплики стали такими беспорядочными и суматошными, что временами казалось, что он заговаривается. Отправить его обратно на войну стало было для него жестоким и незаурядным наказанием. Я ещё раз проанализировал сложившуюся ситуацию и порадовался, что это кто-то другой, а не я. Со мной и так произошло немало всего за последнее время.
На мой взгляд, я никогда не был во Вьетнаме таким дёрганым, каким этот парень должен был стать после возвращения туда. Но вы никогда не сказали бы так, глядя на мои руки. Вскоре после прибытия в Японию мои ногти на руках начали принимать нормальный вид. До того момента, однако, они представляли собой жалкое зрелище. Я был заядлым нервным ногтегрызом ещё со школы. Вьетнам давал столько поводов для беспокойства, что за последние месяцы я сжевал свои ногти почти до первой фаланги. Теперь, со стянутыми проволокой челюстями, это стало невозможно, так что теперь они начинали выглядеть лучше.
Позже в тот же свой первый день в госпитале я заметил через дверь своей комнаты на пятом этаже, что большинство пациентов и персонала смотрят через окна на улицу. Протестующая японская молодёжь, числом около четырёхсот человек, маршировали вокруг госпиталя, за закрытыми воротами, кружа возле нас, словно стая барракуд. Это было захватывающе. Я до той поры ни разу не видел антивоенной демонстрации. На улице протестные песни Джоан Баэз вопили на нас из громкоговорителей. На ходу демонстранты выкрикивали разные известные антивоенные речёвки. Самой мягкой была: «Раз-два-три-четыре-пять, на войну нам всем насрать». Ещё одну, более мелодичную, скорее пели, чем скандировали: «Раз-два-три-четыре-пять, для чего нам воевать? Пять-шесть-семь-восемь-девять, во Вьетнам мы не поедем!». Наиболее злобной была такая: «Эй, эй, Эл-Би-Джей, сколько ты убил детей?» Антиамериканские, антивоенные митинги и беспорядки в 1967 году часто происходили по всему миру, не только в Америке. Это был один из них.
Чего демонстранты не видели – того, что около двух сотен японских полицейских из подразделения по пресечению беспорядков ждали в огороженном дворе. Они носили блестящие чёрные шлемы и отрабатывали удары каратэ и броски дзюдо. Некоторые вертели в руках деревянные палки в четыре-пять футов длиной и толщиной, как дубинка американского полицейского. Для тренировки они колотили ими друг друга.
Когда группы демонстрантов проходили мимо главных ворот, они бросались вперёд и наваливались на них, пытаясь открыть, но не могли. Полиция терпела их деятельность некоторое время, час или два, затем ворота открылись и демонстранты повалили внутрь, стремительно разбегаясь во всех направлениях. Одновременно с ними полиция кинулась им навстречу. Вот это было зрелище: шестьсот человек дерутся прямо перед госпиталем, и у нас места в первом ряду. Чёрные шлемы победили. Демонстрантам надрали зад и вышибли обратно за ворота. Мы хлопали и веселились. Все посмеялись и отлично провели время.
Когда я обустроился, первым делом мне провели медицинский осмотр. Двое челюстно-лицевых хирургов обследовали меня, и использовали слова, которых я не понимал, вроде «некротический» и «афазия», чтобы обсудить моё состояние. Затем они обратились ко мне по-английски, чтобы сообщить хорошую и плохую новость.
Хорошая новость состояла в том, что моё лицо нельзя было быстро починить, так что моя командировка во Вьетнам заканчивается. АЛЛИЛУЙЯ! Я выжил. Вскоре меня должны были отправить в военный госпиталь Леттермана в Сан-Франциско. Картина прояснилась настолько, что я мог написать домой и рассказать родителям, что со мной произошло. Плохая новость заключалась в том, что моя мандибула, то есть нижняя челюсть, оказалась инфицирована и мне придётся немедленно провести ещё одну операцию, чтобы удалить омертвевшие ткани и осколки кости.
Следующее утро застало меня на каталке в предоперационном помещении, с капельницей в руке. В комнате были распашные двери на обоих концах, но не было окон. Там стояла ещё одна каталка, её занимал чрезмерно мускулистый чернокожий мужчина, который рычал, обильно потел и пытался освободиться от кожаных ремней, связывающих его. Правым локтем он ударил по стойке рядом с каталкой и сбил с него контейнер с кубиками льда, которые заплясали по плиточному полу во все стороны. От яркого света с потолка они засверкали, как бриллианты. Этот парень выглядел, как лунатик в бреду.
Высокая, стройная женщина в зелёном халате и маске вошла и сообщила, что сделает укол, чтобы помочь мне расслабиться. Её глаза тоже были зелёными, переливающегося зелёного цвета и едва виднелись над маской. На них было слишком много макияжа, с учётом ситуации, но все равно она была чрезвычайно хорошенькой. Проверив фамилию на браслете у меня на запястье, она выпустила полный шприц прозрачной жидкости в трубку моей капельницы. Затем она сказала мне попытаться заснуть. Когда я спросил насчёт парня на соседней каталке, она ответила, что у него бешенство. Мне это показалось неправильным. Прежде, чем я успел задать следующий вопрос, она ушла, даже не сообщив мне своего имени.
