Однако более убедительный контекст восприятия для милошевской «Азбуки» составят не роман-словарь Павича, а воспоминания, автобиографии, композиционной формой которых также стала система текстов, скрепляемая алфавитным расположением. Это книги польских писателей, публицистов Стефана Киселевского, Антония Слонимского и Густава Герлинг-Грудзинского[500]. Интересно, что все они датируются концом XX века и все, за исключением последней, созданы как автобиографические словари воспоминаний. Не случайно А. Слонимский отмечал: «Когда я пишу о других, я, конечно же, имею в виду прежде всего самого себя».
Стилистический потенциал словаря как литературной формы предуготован спектром символических и культурных значений, стоящих за знаками азбука и словарь. Слова азбука и алфавит (польск. abecadło и alfabet) могут рассматриваться как синонимы, имеющие различное происхождение: первое есть греческое заимствование, второе — его славянская калька. Номинация азбука, образованная из названий первых букв (аз, буки), используется для обозначения системы базовых знаков какого-либо языка (нотная азбука) или символизирует основания некоторой области знания (азбука общения). Азбука также есть книга элементарных знаний: учебник грамоты, букварь. Отсюда и англ. ABC book или польск. elementarz.
Любой алфавит — это первичное приближение к сложному, поскольку он содержит знаки, число комбинаций которых позволяет говорить о возможности написания бесконечного числа письменных сообщений. Именно так человек, используя ограниченное число знаков своих языков, видит перед собой беспредельность текстового пространства культуры. Об этом в «Вавилонской библиотеке» Хорхе Луиса Борхеса. Библиотека (метафора интеллектуального пространства, ноосферы) беспредельна, в ней нет двух одинаковых книг. Допущение того, что когда-либо будут исчерпаны все возможные комбинации двадцати с чем-то знаков одного языка, разбивается о реальность «зеркального» отражения текстов: переводы и переводы переводов, комментарии и комментарии комментариев, «интерполяции каждой книги во все книги». Добавим сюда, что любое сочетание букв, например d h c m r l c h t d j, обязательно будет иметь смысл, если не для одного человека, то для другого. По прошествии веков те же сочетания букв могут повторяться в том же беспорядке. Однако, будучи повторенным в другой точке истории, беспорядок вдруг становится порядком. Уверенность, что всё уже написано или когда-либо будет написано, «уничтожает нас или обращает в призраки»[501]. Так мы возвращаемся к точке, из которой происходит семантическая бесконечность мира: алфавит, элементарный код каждого из языков культуры.
Выбор формы словаря, как объясняет Милош, был предуготован даже не желанием, а ощущением необходимости создать текст, в котором отразился бы весь XX век. Роман о XX веке пишет тот, кто сам включен в пространственно-временные границы столетия и собственной книги. Модные техники наррации (от первого лица и о себе) не годятся для создания романа-репортажа — отчета о людях, событиях, идеях, трагедиях и радостях нашего столетия. Историческое повествование и автобиография обладают атрибутом конечности. И только форма словаря создаёт эффект опространствленного времени. Изымая временную составляющую композиции, Милош создает многомерное пространство мысли о времени и культуре.
Априорное сомнение в истинности любых автобиографий стало второй предпосылкой «Азбуки». Все биографии, читаем у Милоша, в той или иной степени фальшивы. Их неистинность связана с тем, что жанр требует определенной логики изложения. Поэтому связи между отдельными эпизодами и событиями не те, что в действительности. Да и для того, чтобы осознать собственную жизнь в целостности, надо обладать возможностями Бога, взирающего на нас сверху. После прочтения автобиографии мы имеем скорее представление о раковине, нежели о живущей в ней улитке. Единственная действительная ценность биографий в том, что они позволяют нам войти в эпоху, вместившую данную жизнь. Как отмечает в предисловии к своему «Алфавиту» А. Слонимский, в словаре преодолевается конвенция описательных автобиографий, которая для современного читателя уже стала «балластом». Форма словаря позволяет обойти необходимость говорить обо всем по порядку, а сразу переходить к главному — мыслям, людям, состояниям сознания[502].
Словарь — понятие, которое связано с азбукой по принципу дополнительности. В символическом значении словарь есть механизм упорядоченности безграничного универсума. Форма словаря позволяет сохранить ощущение множественности и бесконечности жизни, ведь чтение нелинейной структуры может начаться с любой статьи, благодаря чему мы можем продвигаться по книге в любом направлении.
«Азбука» как система локусов
Хелена Заворская определяет текст Милоша как «собрание знаний в алфавитном порядке» («alfabetyczny zbiór wiedzy»[503]). О чем это знание? С большой степенью условности в «Азбуке» можно выделить ряд «точек», к которым обращены воспоминания и размышления поэта. В сеть его жизни вплетены точки физической реальности, люди, персонажи интеллектуальной истории (этические категории, абстракции, религии, языки, книги). Все они существуют в форме знаковых репрезентаций — текстов различной степени «развернутости». Милош пишет: города, страны, языки, люди постепенно «оседают» в нас, приобретая новый смысл и становясь текстами. Каждая точка мира имеет пространственное измерение и определенную степень дискретности. Трансформируясь в текст, она становится локусом нашей памяти[504].
XX век предстает в «Азбуке» как мозаика локусов различной онтологической природы: есть мир физический, но есть и его «оборотная сторона» — мир идей и универсалий. Физический мир представлен в словаре описанием стран, городов, пейзажей. Референты отображения в статьях о языках, религиях, идеях, напротив, не имеют отчетливой пространственной локализации. Скорее, их системой определяются границы этапов интеллектуальной истории.
Мозаика локусов упорядочивается не только алфавитным порядком, но и по второй оси. Все упомянутые в книге люди, места, события, тексты, идеи собираются вместе сознанием автора, становятся знаками его способа мышления, очерчивают границы его индивидуальной картины мира и, в этом смысле, также обретают локальность.
