Сейчас Гоша — вполне заметный на российском уровне кинопродюсер. Занимается анимационными фильмами. Художники и авторы, которым случалось с ним работать. Кторова хвалят за честность, но ругают за жёсткость. Не догадываясь, что из него можно верёвки вить. Если ввести в сценарий или в эскизы хотя бы одного чёртика. Маленького.
Спросили бы у меня! А уж я бы…
Думай, думай, голова, — память трещину дала!
Иносказание
Да, воображение! Уж чего-чего, а его-то, у меня навалом. Когда мне было девятнадцать лет, я снимал квартиру в Тушино. Квартира двухкомнатная, но вторая комната была заперта, и пользоваться ею я не мог. Туда раз в месяц тайком под покровом темноты на часок приходила пожилая пара: мужик лет под сорок и женщина лет тридцати пяти. Они мгновенно выпивали бутылку сухого вина и после этого аж минут десять возились в кровати, по привычке изменяя своим законным супругам. Как я уже говорил, бывали раз, редко два раза в месяц, а платили хозяйке как за постоянное проживание, так что на эту вторую комнату я, бедный, мог только облизываться.
У меня тогда был довольно скудный жизненный выбор: хорошо подготовиться и поступить в институт или плохо подготовиться и вступить в Советскую армию и Военно-морской флот. Я на всякий случай готовился к обоим вариантам. Скажу заранее: подготовиться в институт я так и не смог по обстоятельствам, ради которых всё это и рассказываю.
Дом был блочный, стены тонкие — каждое громкое слово из соседней квартиры отлично слышно, особенно если к стене стакан приставить, а к стакану ухо приложить. И вот однажды, через несколько минут после ухода любовников, посещение которых настроило меня на лирический и немного грустный лад, в тот момент, когда я собирался приступить к занятиям, я услышал неясные звуки из соседней квартиры, в характере которых было трудно ошибиться. Оттуда доносились монотонные вздохи, сладострастные стоны — в общем, всё то, что сопровождает занятие любовью двух не совсем равнодушных к сексу и друг к другу людей. Звуки повторялись по нескольку раз на дню, ночью, утром, что постепенно стало вызывать у меня даже некоторое уважение. Совершенно понятно, что основную часть своего времени я проводил, прилипнув к этой стене, а применяя стакан, получал возможность слышать отдельные фразы, произносимые молодым мужским голосом. Темы разговоров были чисто бытовые, и на фоне относительно сладострастных женских стонов попахивали таким ужасающим развратом, что прямо кайф.
Я в период подготовки к экзаменам сознательно перешёл на аскетический образ жизни, дав на время отставку всем своим подружкам, рассчитывая уже после поступления на радостях оторваться по-взрослому. Одним словом, на это время я мечтал воздвигнуть между собой и любыми физическими соблазнами непреодолимый барьер. Но запретить себе думать об этом, тем более с таким звуковым сопровождением, как от этих соседей, я при всём своём желании не мог. Ещё через несколько дней родителей, занимающихся своим извращённым этим, стал порой перебивать детский голос — это было уже ВАЩЕ!
Со своего совмещённого с ними балкона через корявую шиферную перегородку я мог видеть их балконное окно с полуотдернутой шторой и край всегда незаправленной тахты. А однажды утром застал на балконе всю семью: тридцатилетнего высокого мужчину, его полненькую симпатичную развратную жену и трехгодовалого аморального сынишку. Таким макаром к слуховым образам добавились еще и визуальные, и я смог себе представить уже не просто каких-то умозрительных людей, а вполне конкретную похотливую троицу. Мне стало уже совсем не до занятий. Богатое моё воображение рисовало глубоко порочных родителей, размахивающих во время дикого соития наручниками и плётками и одетых в чёрную кожу, намордники, цепи, шипы, а ещё мне представлялся рано развращённый ребенок, грубо лишённый детства и преступно вовлечённый этими жуткими монстрами в их сексуальные игры.
Как-то в воскресенье утром, измученный бессонной ночью — соседи, кажется, не спали вообще, — я, услышав в очередной раз стоны этой полненькой сексуальной маньячки, не вытерпел и вышел на балкон, надеясь хоть что-нибудь увидеть через полузадёрнутую штору. Чисто машинально посмотрел вниз, отреагировав на громко хлопнувшую дверь подъезда, и увидел эту счастливую семью, державшуюся за руки и направлявшуюся куда-то в сторону зоопарка. Я задрал голову: в небольшом слуховом окошке, находящемся прямо надо мной, уютно и прочно угнездился толстый и наглый голубь, который, глядя мне в глаза и влёгкую треща крыльями, продолжал делать то, чем он и занимался последние три месяца — сладострастно ворковать и кряхтеть.
Когда меня спрашивают, что помешало мне поступить в институт ДО армии, я отвечаю, что голубь и воображение.
Я знаю и другие случаи, когда воображение людей бог знает до чего доводило. Приятель рассказывал, что в соседнем подъезде на втором этаже проживала подруга его мамаши с мужем, добром и попугаем. Попугая этого они из Вьетнама привезли — хотя и не попугай он был в чистом виде, а дойна — птичка такая серьезная, вьетнамская — крупная и говорливая, как свинья. А уж звали его с самым настоящим попугайским пафосом — Жако. Попугай не чужд был разных обычных жакообразных штук: висел в большой клетке на одной ноге вниз головой, все время прихорашивался и говорил с лёгким вьетнамским акцентом: «Жако! Хорошая птичка! Почеши головочку!» — и протягивал свою репку всем для почесания. Часов в семь вечера смышлёные его глазки начинали закатываться, и он бормотал, затухая: «СПАТЬ, СПАТЬ, СПАТЬ, спать…»
Его клетку накрывали тёмной тряпкой, и ему, наверное, начинало казаться, что на землю пала самая настоящая сайгонская красавица ночь. И он спал. Когда приходили гости, клетку, закрытую тряпкой, относили в просторный и тёмный туалет, где подвыпившего, только что справившего нужду гостя полусонный Жако из-под этой тряпки запросто мог огорошить вопросом: «Вы не подскажете, который час?». Гости пугались, обрывали пуговицы и молнии на своих ширинках, а некоторые, особо набравшиеся, не моргнув глазом, отвечали: «Десять тридцать пять!».
Однажды летом хозяйка вынесла клетку на балкон, а сама принялась за уборку в комнатах. Попугай, с чьей-то легкой руки недавно выучивший «Чижика-пыжика», завёлся не на шутку и без конца фальшиво и неправильно свистел: «Фи-фю, фи-фю, фи-фю фю. Фю, фю, фю. Фи-фи…». Птица концовку, видимо, не запомнила и жутко мучила слух окружающих фальшивой, а главное — незаконченной мелодией, знакомой всем с детства.
