Однако Пушкин выражался куда осмотрительней. Вместо «верил» следует читать «И вторил ей…»
Не пора ли дозволить Пушкину поступать по своим правилам, по своим разумениям?
Что, например, приключилось после ноября 1836 года в январе 1837? Специалисты нагромоздили ворох версий – и ни одной убедительной.
Современники – В. Вяземская, Н. Смирнов, А. Россет – рассказывали, что поэт имел страшный вид, выглядел ужасно. На вечере в доме Мещерских-Карамзиных 24 января 1937 года поэт, по словам Софьи Карамзиной, скрежетал зубами. Хозяйка дома вспоминала:
«…Я была поражена лихорадочным состоянием Пушкина и какими-то судорожными движениями, которые начинались на его лице при появлении будущего его убийцы».
Из письма Вревского Ольге Сергеевне Пушкиной:
«Евпраксия… находит, что он счастлив, что избавлен тех душевных страданий, которые так ужасно его мучили последнее время его существования».
Переверните: не потому так выглядел, что стремился к дуэли, а потому стремился к дуэли – с кем угодно, – что состояние здоровья непоправимо ухудшилось… Вот почему условия дуэли, по настоянию Пушкина, были смертельные. Иного выхода не оставалось.
Не дай мне бог сойти с ума…
Передавая XXI веку все заботы о жизни поэта и о его творчестве, пожелаем нашим преемникам освободить себя – и Пушкина – от навязчивых идей.
Не надо преувеличивать роль Дантеса и его подстрекателей, салонных болтунов любого возраста и пола.
Не надо оскорблять поэта, приписывать ему отсутствие выдержки, проницательности, элементарного здравого смысла. Он не был заводной игрушкой, не был рабом общего мнения. В своем последнем цикле снова – и весьма внятно – сказал:
…никому
Отчета не давать,
Себе лишь самому
Служить и угождать.
Тогда же, в конце 1836 года свои взгляды, свои правила поведения изложил в прозе. В «Современнике» напечатал пастишь, то есть пародию, памфлет. Читая «Вольтер», надо разуметь «Пушкин», а вместо «Дюлис» – «Дантес».
Соль шутки в том, что Вольтер счел невозможным связываться с мелюзгой, был прав, отказавшись от дуэли с Дюлисом. Лет пятнадцать назад я подробно обрисовал эту параллель. Надо было, пожалуй, не полениться указать, что упоминавший о сем сюжете Д. Благой лишь дословно пересказывал мое устное сообщение.
Считать поведение поэта вынужденным, нерасчетливым, машинально зависимым от любой клеветы, – разве это не идея фикс? Давно пора прочесть, услышать и понять буквальное сиюминутное значение стихотворной подписи «К моему портрету».
Напомним и другое заглавие: «Памятник». Это заглавие – позднейший вымысел издателей. Оно более гибкое, удобное для тех, кто приучен рассуждать обо всем и ни о чем. Между тем, в тогдашней обстановке последние строки оказывались точным выпадом, фехтовальной репризой:
Хвалы и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
Не в том суть, какая именно болезнь была у Пушкина, а в том – какая болезнь у пушкинизма.
Она сильно запущена. Вряд ли излечима. Прогнозис пессима. Но лечиться – надо.
6 октября 199929 ноября 1826 года, в день нахлобучки от Бенкендорфа, Пушкин пишет редактору журнала «Московский вестник» М. Погодину:
«…Ради Бога, как можно скорее остановите в моск.‹овской› цензуре все, что носит мое имя, – такова воля высшего начальства…»
Обратите внимание на то, что курсив принадлежит самому Пушкину, и на особую точность выражений.
Не сказано: «все, мною написанное». Только о том сказано, что «носит… имя». Если вникнуть, обязательно надо искать нечто, напечатанное без имени.
Идя, как за лучиком, вслед за фразой из письма к Погодину, мы должны перерыть буквально весь комплект журнала за 1827 год.
Есть и второй лучик.
Как вы помните, по журнальным обычаям того времени каждая звездочка шла за один слог. Если вместо подписи под текстом стоят две звездочки, значит, фамилия автора скорее всего двусложная. Иной раз так подписывал свои произведения Пушкин.
Впервые – в альманахе «Полярная звезда». Вот что об этом поэт писал брату 30 января 1823 года:
«Каковы стихи к Овидию? Душа моя, и Руслан, и Пленник, и Noёl, и все дрянь в сравнении с ними. Ради Бога, люби две звездочки, они обещают достойного соперника знаменитому Панаеву, знаменитому Рылееву и прочим знаменитым нашим поэтам».
Два эти лучика сходятся воедино, берут в крест маленькое стихотворение, помещенное на отдельной странице в номере XVIII «Московского вестника». Под текстом вместо подписи две звездочки.
Есть и третий лучик, еле заметный. Из двенадцати номеров «Московского вестника», вышедших во втором полугодии 1827 года, в библиотеке поэта сохранилось всего три. Либо оставил только нужные, либо не все номера ему высылались.
Так вот, в одном из трех сохранившихся номеров есть стихи Пушкина. И в другом есть. А в этом, в номере 18, – нету ничего. Если не считать тех самых «двух звездочек».
Еще один лучик высветил в июле 1841 года первый пушкинист – Белинский: «…Мы желали бы, чтоб не пропала ни одна строка Пушкина и чтоб люди, которых он называл своими друзьями или с которыми он действовал в одних журналах, или у которых в изданиях когда-либо и что-либо помещал, – объявили о каждой строке, каждом слове, ему принадлежащем…
Не нашлось рукописей?
Но неужели же нет других свидетельств, и все статьи Пушкина, которые были напечатаны без его имени и которых рукописи затеряны, должны пропасть?..»
Как понимать выражение «все статьи»?
Так, как оно понималось в то время. Небольшого объема произведения, в любом роде, включая сюда и стихи.
Как понимать выражение «о каждой строке, о каждом слове»?
Это не фигура красноречия, а программа поиска. Для себя, Белинского. Для следующих поколений.
Как понимать «напечатаны без имени»?
Оборот куда более емкий, чем «напечатаны безымянно». Белинский не исключает, что могло быть обозначено какое-то иное имя. Даже намекает тем, кого Пушкин считал своими друзьями: если вы действительно его друзья, то вы не вправе умалчивать о произведениях, которые увидели свет под иными именами.
К сожалению, высказывание Белинского до сего времени не привлекало должного внимания. Его поминали лишь в связи с определением авторства двух-трех статей и заметок, напечатанных в пушкинском «Современнике» и в пушкинской же «Литературной газете»
