Познакомила я Марию Николаевну и с поэтом Вадимом Перельмутером, а несколько позднее – с Диной Терещенко и Майей Луговской; первую Мария Николаевна спала называть «Моной Лизой» а вторую – «сестра моя Сафо» (по строке из начинающегося так стихотворения Луговской – оно очень нравилось Веге). Так возникли и потом протянулись сквозь годы сердечные нити…
Ланги, в свою очередь, «подарили» мне своих друзей, среди которых были личности поистине примечательные и замечательные. Ксения Андреевна Куприна, дочь писателя, которую Мария Николаевна звала Киса. Кстати сказать, кошек Ксения Александровна, и впрямь любила, этих «кис» у нее было не меньше десятка: всех бездомных и увечных подбрасывали под порог ее квартиры, и милосердная, хотя и экстравагантно-резкая на словах. Киса не могла оставить без помощи ни одного хвостатого питомца!.. Друзья посмеивались, но ценили не только милосердие, но и артистический Кисин талант: она играла в театре имени Пушкина в ролях второстепенных, но каждый свой недолгий выход на сцену отшлифовывала, как маленький алмазик… Большим другом Марии Николаевны был знаменитый артист Икар – он жил последние голы своей жизни в ленинградском Доме ветеранов сцены (ДВС), и Мария Николаевна еще успела его навестить. Им было что вспомнить про парижское житье-бытье! Хотя бы про встречу какого-то Нового года. Икар жил тогда даже не на чердаке, а «над чердаком», в комнате не больше коробки для шляп, и, когда они пробирались по чердаку в эту «коробку» сквозь висящие на веревках сохнущие простыни, Икар горделиво сказал: «А это – мои паруса!» Высоко ценила Мария Николаевна и талант О. Ю. Клевера, неразлучного друга Икара в ДВС, называя его лучшим в мире иллюстратором к сказкам Андерсена. В комнатке этого замечательного художника стояла в прихожей… слоновая нога, – это ли не фантастика?! Мария Николаевна много и увлекательно рассказывала мне об Икаре и о Клевере, о своих двух «дорогих колдунах» – атлантах уходящей эпохи, живущих творческим горением годы и годы…
А Евгения Александровна Ланг, двоюродная сестра Михаила Ланга, замечательная художница? Ученица Мешкова, она в двадцатые годы оказалась сначала в Берлине, где училась живописи, затем во Франции, где прожила немало лет, добившись известности и признания своим талантом и неустанным трудом. Мария Николаевна рассказывала, что в Париже, где они обе жили, мягко говоря, скромно, «Женя годами обходилась только хлебом и молоком, но от мольберта ее оторвать было невозможно». Последние годы жизни Евгения Александровна провела в Москве, считая, что «жить можно где угодно, но умирать надо на Родине». Перебраться в Москву ей помогла Людмила Владимировна Маяковская, сестра поэта. С Владимиром Маяковским – тогда еще Володей Женя Ланг была дружна лет с шестнадцати, ему же тогда было и того меньше, и он принес свои стихи в гимназический журнал, где Женя была секретарем…
Евгения Александровна, обладавшая, помимо таланта художника, еще и несомненными визионерскими способностями, рассказывала мне позднее в доверительных беседах, что Маяковский верный друг ее юности – нередко снился ей, а то и как бы вше возникал перед нею в критические моменты жизни, когда Евгении Александровне нужно было принять какое-то важное решение… Вот и накануне ее сборов в Россию Владимир Владимирович сумел дать ей знак и четкий совет: «Ничего не опасайся, поезжай, моя сестра тебе поначалу поможет, и потом всё будет хорошо». Так и получилось. Академия художеств, учитывая известность Евгении Ланг, то, что ее работы имеются во многих крупных музеях мира (в том числе, кстати, и где-то в запасниках Третьякова, а портрет юного Владимира Маяковского ее кисти можно сегодня увидеть в музее Маяковского на Лубянке), пошла художнице навстречу, предоставив однокомнатную квартирку на Смоленской улице (она же и мастерская…); хотели сгоряча даже выставку и залах Академии устроить, но ей так наскучило отвечать на бесконечные вопросы с пристрастием какую все же художественную школу она представляет, – что Евгения Александровна резко ответила наконец, что всему на свете предпочитает… наскальную живопись. После чего ошарашенные администраторы сочли за благо оставить почтенную художницу в покое, а вопрос о выставке замяли. Ну что ж! Истинный талант не станет меньше от подобного казенного недоумия. Евгения Александровна работала до последних дней ее жизни, и часы, дни, проведенные мною в ее квартирке-мастерской, где всё было чудесно, от океанских раковин до плетенки с яйцами на кухне, оставили во мне самые светлые воспоминания. Мы стали друзьями, более того, заметив во мне способности к живописи, она давала ценные советы, охотно и щедро делясь секретами мастерства, позволяя наблюдать, как она работает над очередным натюрмортом или портретом… Евгения Александровна Ланг – бесценный «дар» моих дорогих Лангов! Смогу ли не в этой, так, возможно, в другой жизни («До перевоплощенья!» – как писала Мария Николаевна…) отблагодарить их за него?!
Замечу, кстати, что визионерство в той или иной мере вообще было свойственно Лангам. Михаил Максимилианович, которого я звала за его необычайную духовную озаренность Крылатым (и так, с моей легкой руки, стали называть его все, знавшие его), мог, к примеру, говоря по телефону, изумить своею незримого собеседника деловой ремаркой: «Вы ищете спички? Они сзади Вас!» – после чего убедившийся и правоте Крылатого собеседник на некоторое время терял дар речи…
Сейчас, конечно, когда только ленивый не становится экстрасенсом, а то и «потомственным колдуном», подобные вещи уже никого не удивляют. Но не забудьте, речь идет о временах «железного занавеса», когда принято было считать, что ничего подобного «не может быть, потому что этого не может быть никогда». Ланги впервые приоткрыли мне другие возможности человека, иные миры и масштабы. Мы тогда и о докторе Швейцере-то знали разве что смутно, понаслышке. А Михаил Максимилианович был его другом, если не сказать духовным братом… Он и жил по таким же заветам глубочайшего аристократического демократизма. На первый взгляд это покажется вещью несовместной: или аристократ, или демократ! Но в том-то и был секрет притягательности Михаила Ланга, что он мог на равных беседовать с носителями самого рафинированного интеллекта и с самым «простым» электриком, или маляром, или санитаром в госпитале. Ставлю «простым» в кавычки, потому что Крылатый был убежден: простых людей вообще не бывает. Он обладал особым талантом – открывать скрытые таланты в других. Он был большим знатоком японской культуры, проникал в тайны Тибета, писал удивительно глубокие стихи на английским языке (два из них, переведя, прислала мне как-то Мария Николаевна), он видел духовными очами многое, незримое для других, – и при том был истинно прост в общении и тем притягивал людей, как магнит.
