Собственно, падать духом вроде бы не с чего. Недурно обстоит дело в свете — Лермонтова наконец приняли; лучше стало на службе («высочайшие поощрения»), появляются в печати новые сочинения: в январском номере «Отечественных записок» — «Дума», в февральском — «Поэт» («Отделкой золотой блистает мой кинжал»). Белинский, с некоторых пор внимательно читавший творения своего земляка, поместил в «Московском наблюдателе» отзыв на это стихотворение. Мартовский номер «Отечественных записок» опубликовал за подписью «М. Лермонтов» повесть «Бэла. Из записок офицера о Кавказе». В «большой свет» вышел «второй Печорин» — второй и окончательный, тот, которого мы помним, — «тоненький, беленький»… совсем не похожий на коренастого «Жоржа» из «Лиговской»… но все же похожий. В апреле выходят «Отечественные записки», где напечатано стихотворение «Русалка», в майской книжке того же издания напечатаны стихотворения «Ветка Палестины» и «Не верь себе». В июне «Отечественные записки» порадовали читателя стихотворениями Лермонтова «Еврейская мелодия. (Из Байрона)» («Душа моя мрачна») и «В альбом. (Из Байрона)» («Как одинокая гробница»).
* * *
В начале апреля в Петербург из Петрозаводска приехал Святослав Афанасьевич Раевский, освобожденный из ссылки. Прощен он был еще 7 декабря 1838 года. Ему дозволено продолжать службу на общих основаниях. И вот он в столице. Через несколько часов после его приезда Лермонтов вбежал в комнату, где его друг беседовал с приехавшими из Саратова матерью и сестрой, и бросился на шею к Раевскому.
«Я помню, — рассказывала П. А. Висковатову сестра Раевского, — как Михаил Юрьевич целовал брата, гладил его и всё приговаривал: «Прости меня, прости меня, милый!» — я была ребенком и не понимала, что это значит; но как теперь вижу растроганное лицо Лермонтова и большие полные слез глаза. Брат был тоже расстроен до слез и успокаивал друга».
* * *
Весной наступило время «разъездов». Мария Александровна Лопухина, уезжая вместе с Бахметевыми (Варенькой и ее мужем) за границу и предполагая встретиться со своей сестрой Сашенькой на одном из германских курортов, взяла с собой картину Лермонтова маслом «Вид Кавказа». Через неделю после отъезда старшей дочери и супругов Бахметевых за границу им вслед Е. А. Верещагина пишет другой своей дочери, А. М. Хюгель: «Посылаю тебе с ними Мишину картину, и его стихи я списала. А от него самого не добьешься получить». Сашенька, таким образом, знает, что ей везут бесценный подарок — картину и тетрадь с переписанными Елизаветой Аркадьевной стихотворениями Лермонтова, в том числе «Песней про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Все это благополучно было доставлено адресату.
Собиралась уехать из Петербурга и бабушка, но Лермонтов этому решительно воспротивился. Он вообще не любил, когда бабушка уезжала; вот и сейчас.
«Миша уговорил остаться Елизавету Алексеевну в Петербурге и не ехать в Тарханы на освящение церкви, построенной в память Марии Михайловны (Лермонтовой)… — Ненадолго — не стоит труда так далеко, а надолго — грустно расстаться, — а ему уже в отпуск нельзя проситься, и так осталась», — писала Е. А. Верещагина.
Софья Николаевна Карамзина
Лермонтов чувствует себя в свете все более уверенно. Александра Осиповна Смирнова-Россет, наблюдательная и вездесущая фрейлина, замечает в письме к П. А. Вяземскому: «Софья Николаевна (Карамзина) решительно относится к Лермонтову».
Он участвует в подготовке балов, между ним и Софьей Николаевной происходят куртуазные сцены…
19 июня, например, Лермонтов написал в альбом Софьи Николаевны стихотворение, которое та признала слабым и с согласия Лермонтова уничтожила. Об этом эпизоде Карамзина рассказала так:
«К чаю во вторник были Смирновы, Валуевы, Шуваловы, Репнин и Лермонтов. Мой вечер закончился печально из-за последнего; необходимо, чтобы я рассказала вам это для облегчения совести. Я ему дала и уже давно мой альбом, чтобы там написать. Он мне объявляет вчера, что «когда все разойдутся, я что-то прочту и скажу ему доброе слово». Я догадываюсь, что это мой альбом. И действительно, когда все ушли, он мне отдает альбом с написанным стихотворением, прося прочесть вслух и порвать, если мне не понравится, — он напишет другое. Он угадал точно. Эти стихи слабы. Написанные на последней странице альбома, они выражали его плохую манеру письма».
Карамзина так передает содержание этого стихотворения Лермонтова: «Он боялся писать там, где были имена стольких известных людей, большинство которых неизвестно ему. Среди них он чувствовал себя как неловкий дебютант, который входит в салон, где он не в курсе идей и разговоров, улыбается на шутки, делая вид понимающего их, и, наконец, смущенный и сбитый с толку, печально садится в маленький уголок. Вот и всё».
На вопрос Лермонтова: «Ну как?» — Софья Николаевна ответила: «Действительно это мне не нравится. Что-то очень просто и слабо». — «Порвем их?» — Она не заставила его повторять это два раза: «Вырвала листок из альбома и разорвала на мелкие кусочки, которые бросила на пол. Он их подобрал и сжег над свечой, сильно покраснев и неискренне смеясь (должна в этом сознаться). Мама говорит, что я сумасбродна, что этот поступок глуп и дерзок. Она действовала так усердно, что угрызения совести и слезы охватили меня одновременно. Я утверждаю (и это правда), что я не могла дать более сильного доказательства моей дружбы и уважения к поэту и человеку. Он говорит также, что он мне благодарен. Я была справедлива по отношению к нему, думая, что он выше пустого тщеславия. Он просит вновь альбом, чтобы написать другие стихи, так как теперь задета его честь. Одним словом, он ушел, довольно смущенный, оставив меня очень расстроенной. Мне не терпится его увидеть, чтобы рассеять это неприятное впечатление. Я надеюсь сделать это сегодня вечером на верховой прогулке с ним и Владимиром».
5 июля Софья Николаевна записывает: «В пятницу мы совершили дальнюю прогулку верхом, а вечером у нас были снова наши завсегдатаи, включая Лермонтова, который как будто совсем не сердится на меня за мою дерзость…»
22 июля Лермонтов присутствует на чтении Ф. Ф. Вигелем его воспоминаний у Карамзиных в Царском Селе.
«В субботу, — пишет С. Н. Карамзина, — у нас было много народу к обеду, в том числе Валуевы, Вяземский, Лермонтов и Вигель. Этот последний был причиной сбора — он должен был прочесть свои мемуары (братья тоже прибыли из лагерей). С половины 7-го до десяти часов не видали, как пролетело время, так мы были приятно поглощены чтением Вигеля. Даже Вяземский, который не из его друзей, был очарован. Это было остроумно, смешно, интересно, иногда глубоко, полно изящного стиля, когда он касался серьезного содержания; различные образы иногда даны рукою мастера… В десять часов вечера чтение было окончено, и мы всей компанией отправились на именины к Шевич» (имеется в виду фрейлина Александра Ивановна Шевич).
