Дома рассказала домработница. Они приехали за ней на дачу. Домработница говорит им: она загорает. Посадили нашу тетю Дашу в машину, чтоб показала. Приехали на берег… Тетя Даша говорит: «Она была такая радостная»… Они, видно, ей что-то наврали. Вот такой веселой, радостной ее взяли! Она села в машину в одном легоньком летнем платье и все смеялась. Я теперь по пятнадцать часов сижу на работе, чтобы не быть дома без нее! Ну а что мне делать дальше? Куда мне деться, когда остаюсь один? Куда мне деться от самого себя? Она хотела ребенка. В ту последнюю ночь мы были вместе…
Он плакал. Огромный седой человек плакал в голос, как женщина, и все говорил:
— Она шептала: «Милый! Только пусть это будет мальчик!» И я все представляю ее под крышей вонючего барака! Каждый раз, возвращаясь домой, осторожно вхожу в квартиру — а вдруг чудо! Может, она уже дома, попросту мне не успели сказать! Наивность мальчишки. Неделю добиваюсь, чтобы мне хоть что-нибудь сообщили о ней, о ее судьбе! Стена! Никто ничего не говорит и, очевидно, не скажет.
— Но вы же видите самого?
— Да… но не смею. Вы знаете его. Ведь если меня посадят, дочь отправят в детский дом. Она там умрет… она избалована любовью.
«А вот моя там побывала, — зло подумал я. — И ничего, не умерла».
Но смолчал.
Он продолжал:
— Я живу только ради дочери. Только ради нее… Как трудно порой оторвать руку от пистолета. Держишь в ладони… в кармане шинели, и он становится горячим. Но нельзя — дочь… Хотите, на колени встану? Попросите за нее. Он же ваш друг! Все говорят!
— Он мой друг. Очень хороший друг. Поэтому я сидел дважды. Один раз — целых пять лет. Или не так — всего пять лет. Впрочем, и других хороших друзей… — Я не посмел сказать: «он расстрелял», рукой махнул. — Ладно, попробую.
Вскоре Коба позвал меня на Ближнюю. Пили чай.
— Слыхал? Взяли наконец твоего мерзавца Абакумова.
— Почему «моего», Коба?
— А ты разве не на Лубянке числишься? В организации ротозеев? Но каков Абакумов! В то время как товарищ Рушадзе… — (министр госбезопасности Грузии) — выполнял поставленную задачу, твой друг Абакумов… — (возражать Кобе бесполезно!) — ни хера не делал. Товарищ Рушадзе арестовал всех своих заместителей мингрелов. И главную сволочь — мингрела Барамию, написавшего льстивую диссертацию о выдающейся роли товарища Берии в обороне Кавказа… за что Лаврентий сделал его вторым партийным вождем Грузии. Что теперь выяснилось? Нет, у товарища Сталина нюх не испортился. Оказывается, в руководстве нашей Грузии возникла подпольная мингрельская националистическая группа. Они брали взятки. На что собирали огромные денежки? На отторжение нашей с тобой родины от Советского Союза!
Коба в упор глядел на меня. Но разведчик Фудзи не сплоховал. Во взгляде — вера и понимание.
— На это товарищ Абакумов конечно же закрывал глаза. Зажмуривал их старательно, боясь увидеть среди предателей Большого Мингрела. Но патриот нашелся. Слышал ли ты такую фамилию… — Коба посмотрел в бумажку. — Товарищ Рюмин? Не слыхал? Зря. Сейчас ее многие услышат…
Он позвонил, и Власик ввел в комнату молодого подполковника в форме НКВД.
Тот вытянулся, отрапортовал:
— Подполковник Рюмин, следователь по особо важным делам по вашему приказанию…
— Не надо тянуться бравым солдатом Швейком, — прервал Коба. — Партия решила оказать вам, товарищ Рюмин, большое доверие. Политбюро рекомендует вас на должность заместителя министра госбезопасности.
Рюмин вытянулся еще больше, тончайшей струночкой стоял, и глаза его горели знакомым безумным светом. Я узнал его. Передо мной стоял все тот же воскресший Ежов.
Впоследствии я разузнал его биографию. Рюмину не было сорока. Из крестьян. Образование — среднее. В НКВД поступил, когда я сидел, в 1941 году, в самом начале войны, то есть фронта избежал. Только потом вступил в партию.
— Вы, товарищ Рюмин, будете персонально заниматься кремлевскими врачами и докладывать непосредственно мне.
Рюмин хотел что-то ответить, но Коба сказал:
— Идите и занимайтесь делом.
— Слушаюсь, товарищ Сталин.
Опять — в тончайшую струночку — и вышел. Я услышал шелест отъехавшей машины.
— Настоящий следователь. Нюх! Арестовал профессора из Кремлевской больницы, еврея-националиста. Плотно поработал с ним. И тот сознался: из ненависти к нашему строю он залечил до смерти товарища Щербакова (секретаря ЦК) — кристального большевика, хорошего помощника товарища Сталина. Рюмин выбил из профессора всю сеть террористов и доложил Абакумову. И что же? Мерзавец только посмеялся над ним и велел отпустить негодяя-профессора. «Смазал» следствие. Но Рюмин сумел до меня достучаться. Что все это значит? Преступное ротозейство? За которое надо расстреливать! Или нечто большее, за что тоже надо расстрелять?.. Я теперь лекарства из Кремлевской больницы не принимаю. Власика посылаю покупать в город. Ничего, все выясним… Все! — Он был в бешенстве.
Я не рискнул о ней попросить.
Теперь он перестал покидать дачу и в будние дни. Политбюро собиралось у него на Ближней. Точнее, все та же приближенная четверка — Маленков, Берия, Хрущев и зачем-то ничего не значивший Булганин. «Бородатый», как его насмешливо называли охранники. К нему Коба никогда не обращался. Он просто сидел и молчал.
В тот летний день Коба был один. Держался со мной очень добро, даже ласково. Эта ласковость, задушевность меня всегда пугала, и я начинал думать, не появились ли уже слезки у крокодила. Но в тот день мне стало невыносимо от этого постоянного страха, и я рискнул:
— Я как-то познакомился с одной очень красивой женщиной, женой министра Ш.
Он прервал меня:
— Как же, слыхали, в «Коктейль-холле!» — (И это он знал!) — Захотелось? Ну да, даст она тебе, старой жопе! — И добавил сухо: — Оперативка установила: за ней ухаживал… американец из посольства. На банкете с ним кокетничала, анекдоты подруге рассказывала антисоветские. Стихи одной повесившейся контры всем читала. Ее мужа, хорошего, преданного нам человека, имеющего дело с государственными секретами, пришлось оградить от вертихвостки, — бешено взглянул на меня. — И не дай тебе Бог ему рассказать. Его тоже будем крепко проверять. Я тебя не раз предупреждал по поводу подобных просьб. Но ты не понимаешь! Воистину в последний раз предупреждаю… — Желтые глаза уперлись в меня, и вдруг взгляд вновь стал безмятежен и нежен. — Какая жара… Только здесь и можно дышать… Я много читаю, Фудзи, — сказал он печально. — Трудно не презирать человеческий род, читая историю.
