Его реакция на статью была двойственной, и он сказал об этом Тео. Он полагал, что Орье показывает, как он должен писать, а не то, как он пишет на самом деле, то есть крайне несовершенно. И потом, зачем он говорит о его «Подсолнухах», а не «о розах Куоста или великолепных пионах Жанена?» (37).
Упомянутые им Куост и Жанен были яркими представителями «очаровательной» живописи того времени. Оба часто получали медали, премии, превозносились художественной критикой, которая поносила импрессионистов, и стали признанными художниками. Их картины, изображавшие большое количество цветов, создавались для того, чтобы, красуясь над комодом или десертным столиком большой буржуазной квартиры, на мгновение привлечь внимание гостей. Достаточно поставить рядом с ними подсолнухи Винсента, чтобы почувствовать вибрацию красок, мощный и отчаявшийся выразить нечто большее рисунок и убедиться, что эти цветы не просто украшают стену. Сам Винсент сказал, что они – символ «благодарности» (38).
Можно понять Винсента, который так долго был убеждён в своём неумении и завидовал великолепной технике этих виртуозов кисти, способных предложить зрителю красивую картинку, но чем, если не его депрессивным состоянием, можно оправдать ссылку на эти имена, славу которых он сам считал эфемерной?
Тем не менее в письме к Тео он обронил, что статья позволит им продать несколько картин и возместить расходы на материалы. Потом он написал письмо Орье, которое весьма симптоматично и крайне неутешительно. Вначале он его благодарит за статью и обещает прислать ему этюд кипариса. Но основное содержание письма сводится к попытке доказать, что оценки Орье им не заслужены: работы не такие уж замечательные, Орье преувеличивает их достоинства. Другие больше заслуживают такой статьи: разумеется, Монтичелли за его колорит и особенно Гоген! Ну конечно! Высказывания Орье относились в основном к полотнам арлезианского периода. Винсент рассуждает так, словно крыло Гогена распростёрлось над всем его творчеством: «Затем, я многим обязан Полю Гогену, рядом с которым работал несколько месяцев в Арле и с которым был знаком ещё в Париже» (39). Два месяца превратились у него в «несколько месяцев», а две мимолётные встречи в Париже – в серьёзное влияние Гогена, которое якобы началось уже тогда! В заключение он повторил, что Орье следовало бы написать о Монтичелли и Гогене, приводя следующий довод: «…Ибо роль, которая отведена или будет отведена мне, так и останется весьма второстепенной» (40).
Закончив ответ Орье, он тут же отправил его копию Гогену, чтобы подтвердить, что он всегда был ему верен. Из этого становится ясным, откуда Гоген почерпнул ту идею, что Винсент своим гением обязан именно ему. Эту мысль подал ему сам Винсент, находившийся в состоянии глубокой депрессии. Он писал брату: «Я сделал копию моего ответа Орье и отослал ему (Гогену. – Д. Л.), а ты дашь ему прочитать статью в “Меркюр”, так как я, по правде говоря, думаю, что такие слова надо было бы написать о Гогене, а моё место лишь второстепенное» (41).
Мы видим, что Винсент был не в силах выйти из тени отца, которого, по сути, он отождествил с Гогеном. Он не мог «убить» его в себе. В его воображении отец и Гоген занимали одно место, до которого ему самому не суждено возвыситься. Он может быть только учеником либо одного, либо другого.
И чтобы доказать Гогену, отказавшемуся принять его в Понт-Авене, что он остался его преданным учеником, несмотря на всё, что написал про него Орье, он сделал серию рисунков и картин по мотивам «Арлезианки», написанной Гогеном в Арле. Эта поразительная по вдохновению серия была его способом продемонстрировать мэтру свою мазохистскую покорность. Он отправил один из этюдов Гогену, не преминув заверить его в том, что он «почтительно» (42) следовал рисунку, этим всё сказано.
Матери и сестре он писал, что его живопись весьма второстепенна, что он – ничто или что-то вроде того, что брату не следовало называть своего новорождённого сына Винсентом, а лучше Теодорусом, как папу, и т. п. Он сообщил, что завтра собирается поехать в Арль, а теперь пишет ветку цветущего миндального дерева, чтобы украсить ею спальню первенца Тео и Йоханны. Трудно отделаться от мысли, что он выбрал для первых шагов в жизни малыша Винсента то самое миндальное дерево, которое за два года до того стало знаком появления великого живописца Винсента. Не закончив эту картину, он отправился в Арль с портретом госпожи Жину по рисунку Гогена, чтобы вручить его модели.
Этот успех, это признание, пришедшие из Парижа и Брюсселя, были, по его словам, «самым скверным для художника» событием. Надо признать, что для него это было сильным эмоциональным потрясением. Что произошло с ним во время той поездки, в которую он отправился без сопровождения? Об этом ничего не известно. Снова в Арле у него случился приступ, картина была потеряна, и несчастный с помутившимся сознанием через два дня в одноколке вернулся в приют. Неизвестно даже, где он провёл ночь. Этот кризис был самым долгим и самым тяжёлым из всех, что ему довелось пережить. В течение двух месяцев его терзали чудовищные страхи, от которых он ревел, как те больные из «зверинца», галлюцинации, кошмары, уже привычные изнеможение, оцепенение и попытки самоубийства. Когда он пытался проглотить краску из тюбика, его застали с вылезшими из орбит глазами и пеной на губах. Пришлось немедленно ввести ему сильнодействующее рвотное средство. Он очень мало ел, худел и впадал в продолжительные периоды отупения, когда не мог ни читать, ни писать, ни контролировать свои мысли.
Пейрон писал Тео, что эти поездки в Арль вредны для Винсента. Чтобы это заметить, ему потребовалось немало времени! В книге Пьера Маруа «Секрет Ван Гога» предложена гипотеза по поводу этой поездки. Винсент поехал в Арль якобы не только для того, чтобы забрать свои картины из места их хранения и отправить Тео, но также и для того, что Гоген называл «гигиеническими прогулками», – для посещения борделя, и там он будто бы не смог исполнить то, ради чего пришёл. Предположение не такое уж беспочвенное. В письмах Винсент не уставал повторять, что живёт как монах, который время от времени встречается с женщиной. Возможно, он хотел повидать знаменитую Рашель или какую-нибудь из её товарок. Но, накачанный бромом перед отъездом в Сен-Реми, он, возможно, принимал его и позднее, что в результате побочного эффекта могло привести к импотенции. Как знать? Многие уклончивые фразы в его письмах дают основание говорить об этой слабости. Например, упоминая летом 1888 года эту особенность Мопассана, он говорил, что похож на него в «физическом» отношении (43). Но это состояние могло быть преходящим. Здесь трудно делать какие-либо определённые заключения.
