Когда я прибыл в Челябинск, то на заводе проверка партийных документов еще полностью не закончилась, и на одном из открытых партийных собраний шло рассмотрение всей прошлой деятельности одного из членов организации.
Он был коренным жителем Челябинска — здесь в городе родился и за всю свою жизнь из Челябинска никуда не выезжал.
— Ну, а где ты был, когда казаки захватили власть в городе? Тогда все члены партии были мобилизованы для борьбы с казаками?
— За два дня до этого я уехал на охоту. И эти дни меня в городе не было, — ответил проходивший проверку.
— Все члены организации были предупреждены об опасности положения, как же ты это на охоту собрался в такое время? — последовал новый вопрос. — Струсил, что ли? Тогда так и скажи, чего же молчишь?
Спрашиваемый — один из работников отдела снабжения — высокий, худой человек, стоял опустив голову и переминался с ноги на ногу.
Кто-то из присутствовавших на собрании вполголоса произнес:
— Если бы мы все знали, что такие вопросы нам задавать будут — тогда наверное и проступков бы многих не совершали. А сколько ему в то время лет было?
Последняя фраза долетела до председателя.
— Ты какого года рождения? — И сам же ответил, перелистав лежавшие перед ним бумаги — 1900-го. Уже вполне сознательным был. За свои поступки мог отвечать.
Я сидел и думал — знаем ли мы всех тех, с кем ежедневно встречаемся, разговариваем, участвуем в общем процессе производства вот этого сложного завода.
Нет, не знаем. Только небольшая часть огромной массы людей нам знакома — остальных мы не знаем совсем. В стране недавно закончилась гражданская война. Где они были тогда? Все ли тогда находились по одну сторону баррикад. Что они тогда делали?
— Ну, а как он работает у себя в отделе?
Раздалось сразу несколько голосов:
— Хорошо, он один из самых старательных…
— Ну что же, будем считать проверенным.
…В одну из встреч с Тевосяном он с большой тревогой в голосе оказал:
— Боюсь, как бы дров не наломали.
В Челябинске те же самые опасения высказывал Власов. Как-то он пришел из обкома явно расстроенный.
— Что-нибудь случилось? — спросил я.
— Неприятный разговор был с Рындиным.
Я знал, что секретарь обкома Рындин не благоволил Власову.
— На совещании он вдруг обратился ко мне с вопросом, — стал рассказывать мне Власов о том, что было в обкоме. — «Как же это к вам на завод троцкистка пролезла?» и назвал фамилию одной учительницы. Я сказал, что, как вам известно, кадры в школах подбираются гороно, а не нами. И в это время один из членов обкома, поддерживая Рындина, сказал: «Мы знаем Власова как волевого человека. Когда он не хочет, например, выполнить просьбу обкома, так он такую энергию развивает, что просто диву даешься, а здесь троцкистка преподает в школе, где обучаются дети рабочих завода, и он отгораживается от этого чисто формальными рассуждениями». — «Я эту учительницу знаю, никогда она троцкисткой не была, правда, дружила с одной действительно троцкисткой, но это было еще до дискуссии с троцкистами. Да откуда вы взяли, что она троцкистка?» — в запальчивости спросил я. «Ну, откуда мы взяли — это нам знать. А вот почему вы не интересуетесь своими кадрами и раскрываете двери для троцкистов, этим нам, видимо, надо поинтересоваться». Так что, по-видимому, мной будут интересоваться, — тихо проговорил Власов. — Здесь можно легко и голову потерять. Вы знаете, как ко мне относится Рындин.
Перед этим разговором с Власовым я прочитал в «Правде» статью Бориса Левина «За что человека посадили в тюрьму?»
И я напомнил Власову об этой статье — мне кажется, что начинают обращать серьезное внимание на допущенные ошибки, и этот разговор в обкоме объясняется, видимо, тем, что Рындин вообще вас недолюбливает.
— Может быть.
А статья, опубликованная третьего августа в «Правде», выделялась из всего того, что в течение последних двух лет печаталось в газетах.
«Бывают всякого рода ошибки. В том числе и судебные, — писал Левин.
Но дело Есюнина — это не ошибка, это двойное преступление людей, которые находятся на партийных и судебных постах.
Конюха Кардяжской бумажной фабрики Ивана Есюнина исключили из партии за сокрытие социального происхождения. Он скрыл, что у отца до революции в деревне была бакалейная лавка. Правда, сам Иван Есюнин ползал тогда еще двухлетним пискуном под столом.
Не только лавки, но, пожалуй, и вывески торгового заведения своего отца Иван Есюнин не запомнил. Вот что скрыл при вступлении в партию Есюнин, написав в анкете, что он сын середняка.
Райком отобрал партийный билет. Но бдительность в Зуевском районе Кировского края блюдет не только райком, но и энергичный народный судья. Может быть, у этого народного судьи в работе летнее затишье и попросту делать нечего.
Может быть, жаркая погода мешает нормально осуществлять высокие судебные функции. Но судья Фофанов принялся за дело Есюнина со страстностью и горячностью необычными и удивительными. Учиняется длительное следствие. Вызываются десятки свидетелей для выяснения социального прошлого конюха Есюнина. Заводится дело. Пишутся протоколы дознания, и в заключение — скорый и далеко не милосердный приговор:
…Есюнина Ивана Александровича на основании ст. 169-й 2 ч УК подвергнуть мере наказания — лишению свободы сроком на полтора года…
Бдительность — до конца! Не откладывая, человека отправили в тюрьму.
Есть строгие директивы партии о том, что человек после исключения из партии за проступки, не порочащие его как беспартийного работника Советского государства, не лишается прав, которыми пользуется любой беспартийный в нашей стране, и в частности права на труд.
В Зуеве, видимо, проводят партийные директивы, ставя их вниз головой, извращая и уничтожая их.
В Зуеве конюха Есюнина, виновного только в том, что он исключен из партии, лишили работы и посадили в тюрьму. Посадили в тюрьму честного рабочего, ударника, пять раз премированного.
…Посадили в тюрьму отца пяти малых ребят. И никто в большом районе, никто из партийных, советских руководителей не подумал о том, что это — вопиющее безобразие.
Кто же после этого поверит судье Фофанову, что приговор «окончательный».
Нет не окончательный. Мы не сомневаемся, что окончательный приговор будет гласить:
За издевательство над честным человеком, за грубейшее извращение директив партии — народного судью Фофанова лишить права судить людей.
Ибо не только судить, но и заводить дела нужно с головой».
От редакции в конце статьи стояло:
