Незадолго до смерти к Рокоссовскому пришли из Министерства обороны:
– Константин Константинович, передайте нам свои просьбы – любое ваше пожелание будет выполнено!
Единственное, что он попросил перед смертью,- перевести своего зятя Виля Кубасова с Дальнего Востока в Москву. Потом Виль станет генералом…
Он умер в субботу 3 августа 1968 года. Хорошо помню тот день. Мы испытывали в Шереметьеве маленький самолетик Як-18Т, и я сидел в кабине, готовясь к полету. По радио передали сообщение…
Некролог был необычным. Ни до, ни после не помню таких слов в подобных официальных документах той эпохи:
«Один из выдающихся полководцев, воспитанных нашей партией, он отличался личной храбростью и большим человеческим обаянием… Личная скромность, чуткость к людям, беспримерное мужество и героизм в боях с врагами нашей Родины снискали ему всеобщую любовь и уважение».
«Образ Константина Рокоссовского – славного талантливого маршала, воина-героя, коммуниста и интернационалиста, благородного, скромного человека – навсегда останется в памяти воинов Народного Войска Польского»,- писал Войцех Ярузельский.
Боевые товарищи решили сделать необычные похороны. То, что они придут в Колонный зал и на Красную площадь, было ясно. Маршалы, получившие это высокое звание на полях сражений, договорились, что они, а не члены Политбюро, поднимут урну с прахом Рокоссовского и понесут к Кремлевской стене. А тогда еще были живы Жуков, Василевский, Конев, Тимошенко, Мерецков, Голованов, адмирал Кузнецов… Члены Политбюро должны идти за ними…
Однако эта необычность кому-то не понравилась, и похоронили не как планировали, в среду, а на день раньше, во вторник, и многих военачальников не было.
«Я, например, был твердо уверен, что похороны будут в среду, и сидел на даче»,- признался Голованов.
В субботу умер маршал Рокоссовский. Подумать только – маршал Рокоссовский! Его-то
жизнь могла бы поберечь. Лежит он в красной каменной могиле, неважно, траура не объявили хотя бы на день не об этом речь.
Трудился много
и терпел немало,
сражался так,
чтоб меньше был урон,
и прожил, до конца не понимая,
что маршал Рокоссовский
это он.
Моя держава славою богата. Двух-трех имен хватило бы на всех! Но есть такая слава сорок пятый,
которую не очень помнить грех.
И в городишке, радостью согретом, на площади, во всю ее длину, -цветные, из материи портреты трех маршалов, закончивших войну,
Прожектором подсвеченные, ночью их звезды были далеко видны значительным, победным многоточьем второй великой мировой войны…
Заря дрожала, узкая, как меч. И в тихий день, субботний, августовский, ушел в портреты маршал Рокоссовский. Его любили.
И об этом речь.
Урну несли члены Политбюро. Брежнев прослезился. «Раньше надо было плакать», – сказала ему вдова, Юлия Петровна… Я познакомился с ней много позже, когда впервые переступил порог их квартиры. Дом на улице Грановского сюит в барельефах бывших жильцов, как в орденах. Но почему-то до сих пор на нем нет мемориальной доски одному из самых прославленных его обитателей. «Пробивать надо»,- услышал я потом, в квартире.
Местные власти Зеленограда просили переименовать их город в Рокоссовск- в 1941-м здесь был остановлен немец. Правительство отказало. А это имя
неплохо бы вошло в строй старинных подмосковных названий, органично звучит: Можайск, Волоколамск, Рокоссовск…
Куда идете? – спросили внизу.
К Рокоссовским.
…Юлия Петровна сидела на полу. Она раскладывала фотографии.
Вот Константин Константинович умерший… Это он еще до ареста… Вот его жена,- говорит она о самой себе. – - Вот их дочь Ада. Она недавно застрелилась…
Из пистолета Паулюса… Почему застрелилась, не берусь и не смею судить, ибо с огромным уважением отношусь к тем, кто решился на такой шаг. Отцовское мужество сцементировало ее характер… Остались Костя и Павел – внуки Константина Константиновича…
Я пытаюсь отвлечь Юлию Петровну от новой трагедии и показываю на фотографию двадцатых годов, где молодой комполка снят с молодой женой.
Вот тоже Константин Константинович, – говорю я.
Ой, как вы его узнали! – всплескивает руками Юлия Петровна.
Видно, что она уже очень больна. Такая жизнь не могла не оставить жестоких следов.
Листаю альбом и задерживаюсь на пачке писем. Это тоже легенда, романтическая история безответной любви незнакомой английской женщины к русскому генералу. Много лет писала ему письма некая Милзи, которую он никогда в жизни так и не увидел. И она его тоже. Влюбилась заочно, после Сталинградской битвы, когда его фотографии облетели весь мир. В своем доме она устроила для него комнату в русском стиле, собирала все, что связано с его именем.
Майская открытка с розовой ленточкой, написано печатными буквами по-русски: «Моему собственному возлюбленному Кон от его преданной и вовеки верной Милзи. 1962 г.».
Есть у Рокоссовского еще одна дочь- Надежда, очень похожая на него. Мать ее была военврачом. На фронтовом снимке – миниатюрная миловидная женщина рядом с высоченным генералом, которого невоз
можно не узнать. Оба еще в петличках… После войны мать Нади поставила перед Константином Константиновичем вопрос ребром: или – или. Он дал дочери свою фамилию и отчество, но не ушел от Юлии Петровны, сказав:
– Она ко мне босиком в тюрьму приходила. Я ее никогда не брошу.
«После войны из маршалов со своими женами остались только Рокоссовский да твой покорный слуга»,- говорил мне А. Е. Голованов.
…В комнате торжественная мука окружает снимков колдовство. Полусумасшедшая старуха разбирает карточки его.
И мерцают в сказе о краскомах, юных, как в буденовке страна, маршальские звезды на погонах, вечная кремлевская стена…
В квартире Рокоссовского нет музея, ибо купило ее у родственников не государство, а приобрел некий богатый человек…
Любил Константин Константинович бывать на своей даче в Тарасовке…
Солнце нижние стекла окошка плавит так, что пожар на траве… Рокоссовский копает картошку в старых маршальских галифе.
Пот, как скань, в серебре ветеранском, и лицо распалилось в жару, взмокли плечи – не стал вытираться, бронзовеющий на ветру.
И ложатся могучие клубни на сыпучие гребни пластов… А потом он побудет на кухне, и заслуженный ужин готов.
И приятно, что сам потрудился, сам сажал, сорняки воевал на земле, где солдатом родился и, конечно же, кровь проливал.
Ничего он не вспомнит, наверно, лишь закат отпечатан в саду, словно кони барона Унгерна и Москва в сорок первом году.
Мне говорили, что на даче он любил сажать картошку и всегда сам ее выкапывал. Наверно, это от белорусского детства…
