И теперь мы производим твёрдые тела с любыми нужными нам свойствами. А их судьбой заведуют быстры (шустры), которым мы перепоручили контроль…
В 1982 году Станислав Лем получил степень почётного доктора Вроцлавского политехнического института.
И всё-таки писатель оставил Польшу.
Из мрачной малоприспособленной для нормальной жизни Курдляндии он решил перебраться в высокотехнологичную Люзанию — Австрию.
Ещё до отъезда, с ноября 1981-го по август 1982 года, Станислав Бересь начал записывать на магнитофон свои известные беседы с Лемом. Впервые они появились в печати в 1987 году, но даже тогда по цензурным соображениям из книги Береся была удалена глава «Чёрная безысходность ситуации», в которой собеседники обсуждали текущее положение в стране. В те годы Станислав Лем был настроен по отношению к будущему довольно пессимистично, он считал, что в Польше уничтожена национальная культура, что стремительно, буквально на глазах, разваливается экономика.
На вопрос о том, верит ли писатель в перспективу нормальной жизни, Станислав Лем ответил: «На мой взгляд, это проблематично. Вспомните старый анекдот о еврее, который собирается эмигрировать, долго стоит перед глобусом, а потом спрашивает: а у вас нет другого глобуса? Польша, к сожалению, это не что-то такое, что легко можно свернуть и перенести в другое место. Ну а поскольку другого глобуса у нас нет, то нет и шансов на более подходящую действительность».
«Был 1983 год, — вспоминал Томаш Лем. — Утром в день отъезда отец умылся, оделся, достал из кармана бумажник, подошёл к мусорной корзине и начал методично выбрасывать банкноты — и по сто злотых, и по тысяче, может, там были и другие. Затем он столь же тщательно освободился от мелочи, которая со звяканьем полетела в ту же корзину. Увидев мою удивлённую мину, он объяснил, что злотые нам уже не понадобятся, поскольку мы никогда не вернёмся в Польшу. Я нажаловался на отца тёте — только тогда деньги вернулись, куда им положено. Родители традиционно (как бывало при их ссорах) закрылись в ванной комнате, где мать что-то объяснила отцу. Но когда он вышел, то не выглядел переубеждённым…»{193}
«Моя жена и сын отбивались от эмиграции руками и ногами, — рассказывал впоследствии сам Лем. — Я объяснял им, что в Польше у них не будет никаких жизненных шансов. Но они уступили мне только тогда, когда появилась реальная возможность поселиться в Австрии. К сожалению, в Австрии у нас были одни огорчения, ибо я почти не выходил от врачей, а везде царила страшная ксенофобия. Если кто-то был поляком, он не мог чувствовать себя в Австрии хорошо. Когда один журналист в Вене спросил меня, приехал ли я для того, чтобы наслаждаться сладкой жизнью при капитализме, у меня возникло острое желание разбить ему голову. Что за глупая болтовня! Конечно, мы снимали хороший домик на одну семью (может, не слишком большой, но для нас достаточный), в котором было несколько спален, две ванные, чудесное сливовое деревце в садике, но я платил за всё это — три тысячи долларов в месяц. Поскольку мы с таким хозяйством не справлялись, нам помогать приходили польки, которым мы платили в твёрдой валюте. Почти все они были пани с дипломами, но за границей убирали и вытирали пыль. Тяжело было вести дом. Когда я подсчитал, как долго может продлиться идиллия, оказалось, что средств нам хватит только на пять лет жизни. Но, к счастью, позже на горизонте появился Горбачёв, и жена мне сказала: “Вот вновь Провидение заботится о тебе, как-нибудь и из этого выберемся”»{194}.
Жизнь в Австрии понемногу начала налаживаться.
Томаш пошёл в Американскую интернациональную школу.
Австрийские власти установили Станиславу Лему льготную налоговую ставку, с условием, однако, что он не будет работать. Конечно, это условие писатель часто нарушал, настроение у него оставалось упадническим.
«В Австрии, — вспоминал Лем, — я спускался с одного операционного стола, чтобы почти сразу взобраться на другой. Я страдал от кровотечений, вызванных гипертрофией простаты, а австрийская медицина очень плохо это лечила. К счастью, через какое-то время оказалось, что существует препарат, благодаря которому я более или менее могу функционировать. Пять миллиграммов такого препарата ежедневно оказалось для меня достаточно. Но обострилось заболевание толстой кишки, поэтому доктор Шиссель вырезал у меня треть её, благодаря чему я вылечился… от сенного насморка. Когда, после всего этого, я вернулся домой, на улицу Geneegasse, я был так слаб, что жена поддерживала меня, когда я поднимался по ступенькам. Раньше я курил пачку “Salem” ежедневно, а после больниц не курил вообще…»{195}
Ещё в юности Лем познакомился (у Яна Юзефа Щепаньского) со священником Каролем Войтылой, будущим папой римским Иоанном Павлом II; они даже вместе колядовали. В начале 1970-х годов кардинал Войтыла приглашал писателя в Епископский дворец, там Лем произнёс речь о цивилизации будущего. В Вене Лем познакомился с ксёндзом Станиславом Клюзом, которого связывало с великим понтификом близкое знакомство. Именно Клюз рассказал о телефонном разговоре, в котором он просил папу благословить семью Лемов и тот не отказал.
Станислав Лем уважительно относился к Иоанну Павлу II.
В октябре 1983 года он даже написал рассказ «Чёрное и белое».
«13 мая 1981 года, — описывал обстоятельства появления на свет этого необычного рассказа Павел Околовский, доктор философии, автор монографии о творчестве Станислава Лема, — в Риме произошло покушение на жизнь Папы Римского Иоанна Павла II. Три пули прошили его тело, из-за чего он едва не погиб. Через какое-то время через “Радио Ватикана” Папа искренне простил своего палача; закулисье этого преступления так до сих пор и не раскрыто. А год спустя произошло новое покушение: 12 мая 1982 года в Португалии Иоанн Павел II был ранен священником, вооружённым ножом. В июне 1983 года состоялось паломничество Папы на родину, где было объявлено военное положение. В Кракове Кароль Войтыла произнёс запоминающиеся слова из Псалтыри: “Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною” (Пс. 22:4). В декабре того же года, когда рассказ Станислава Лема был уже написан, Папа посетил покушавшегося на его жизнь Али Агджу в тюрьме, повторив слова своего прощения. А в октябре следующего года на берегах Вислы было совершено убийство польского священника Ежи Попелушко, которое Станислав Лем, можно сказать, литературно предсказал. Последовательность упомянутых событий, их отличительная особенность — насилие — идеально соответствуют повествованию в “Чёрном и белом”. Станислав Лем был тогда (1982–1988) в эмиграции, сначала в Западном Берлине, а затем в Вене. И хотя в ноябре 1982 года умер агрессивный Леонид Брежнев, после его смерти противостояние между США и СССР продолжало оставаться чрезвычайным, по оценке Станислава Лема — почти манихейским[114]. Заметной стала политическая и патриотическая ангажированность польского писателя, до этого считавшегося мизантропом. Он отправлял свои тексты в парижский польскоязычный ежемесячник “Культура”, а его душевное состояние было сродни духу Великой эмиграции 30-х годов XIX века, когда появились величайшие произведения польского романтизма (Адам Мицкевич, Фредерик Шопен). Стоит отметить, что в это же время у Станислава Лема проявился интерес к теории зла, о чём свидетельствует хотя бы эссе “Народоубийство”{196}, опубликованное в Польше в 1980 году, а также беседы со Станиславом Бересем, проходившие в первые месяцы военного положения…»{197}
